Григорий Канович - Местечковый романс
Мама накрыла на стол. Все стали пить из расписных чашек чай и есть её фирменный пирог с чёрным изюмом.
— Кушай, Шмулик, — угощала брата мама. — В тюрьме пирогов ведь не было, так что старайся теперь наверстать за потерянные три года. Если будешь чаще приходить к нам, глядишь, и наверстаешь.
Шмулик прищурился, посмотрел на моего отца, задержал взгляд на Малгожате и сказал:
— Хорошие были времена. Сидишь, вдеваешь нитку в иголку и шьёшь. Но они закончились! Сейчас надо заново перешивать жизнь. И не всегда придётся орудовать иголкой, порой понадобится пистолет.
Все дружно прихлёбывали чай, возразить Шмулику никто не решался. Но ведь даже если кому-то вздумается перестрелять ворон, от этого только кладбище осиротеет и даже мёртвые прослезятся. Кого же Шмулик пытается так «перешить»? Фабриканта Элиёгу Ландбурга, который не получил американскую визу, потому что консульству Соединённых Штатов новые власти велели за сорок восемь часов убраться из Литвы? Или реб Эфраима Каплера, который, к несчастью, унаследовал от своего родителя Рахмиэля этот кирпичный трехэтажный дом и два магазина — галантерейный и мануфактурный?
Молчание было недолгим, но обидным, и Шмулик эту обиду не скрыл.
— Сам Господь Бог не был белоручкой. Что уж о нас говорить! В белых перчатках мир не переделывают. Приходится иногда пачкать руки.
— В крови? — мама посмотрела на брата с пугливым удивлением и тут же, желая разрядить обстановку, добавила: — Может быть, когда ты переделаешь этот негодный мир, снова сядешь на стол, свесишь свои длинные ноги, положишь на колени чьи-то недошитые брюки и дошьёшь?
— С людьми всякое случается, Хенка. Может, и дошью. Надеюсь, твой муж от меня не откажется. — Шмулик рассмеялся. — А может, и откажется. За три года тюрьмы я, наверное, многое растерял в ремесле… С первого раза ещё, чего доброго, нитку в иголку вдеть не сумею, не то пришью и не то отрежу. Ведь я в колонии стал лесорубом.
Он потеплел, стал расспрашивать Мейлаха, как они с Малгожатой добирались до Литвы, сколько суток заняла дорога, как попали в Йонаву, да ещё к такому мастеру, как Шлейме. Мама не сводила с брата глаз и беззвучно всё время подбадривала его: «Спрашивай, родной, спрашивай!»
Выслушав Мейлаха, Шмулик обратился к своему малословному зятю:
— Тебе, Шлейме, бояться нечего. Никто тебя и пальцем не тронет. Ты готов обшивать любую власть, а любой власти ходить с голым задом не положено и невыгодно, она любит выглядеть привлекательной и всегда обращается не к портачам, а к хорошим портным. Ты портной-умелец — таких ещё поискать надо! В-о-о! — И Шмулик поднял вверх указательный палец. — Ты можешь шить самому высокому начальству. Я бы тебя со спокойной совестью мог порекомендовать даже товарищу Сталину в Кремле, если бы меня об этом спросили.
— Вот это да! Теперь я узнаю своего брата! Ты хороший, просто очень хороший парень, даже тогда, когда порешь несусветную чепуху! — воскликнула мама.
Я слушал Шмулика, который ещё совсем недавно любовно давал мне при прощании два щелчка по лбу, и меня так и подмывало спросить у него, почему закрыли школу Тарбут. Кому она мешала? Но я не решался вмешиваться в разговор взрослых. Я вспомнил яростный спор Шмулика с бабушкой Рохой, которая и слышать не хотела про идишскую школу. Только Тарбут! Только Тарбут! Там-де учатся не голодранцы, а дети местечковой знати. Неужели её из мести богатым закрыли по приказу хорошего дяди Шмулика? Учительница Фира Березницкая неспроста сказала: «Спроси своего дядю Шмуле, он сейчас большой начальник». И с грустью добавила: «Начнут с ивритской школы, а закончат нашей, идишской. Тогда хоть вешайся».
Но все мирно допивали чай, доедали вкусный мамин пирог, и у меня совсем пропало желание задавать какие бы то ни было вопросы. Сколько их ему, воспарившему ввысь, ни задавай, всё равно Тарбут не откроют.
Шмулик уже собирался уходить, когда в комнату, которая служила и мастерской, и гостиной, вошла со своими полными кастрюлями бабушка Роха.
— Кого я вижу! — деланно изумилась она. — А я-то думала, что ты окопался в своей полиции и забыл нас.
Шмулик подошел к ней, с печальной нежностью обнял и, склонив голову, выразил свои соболезнования в связи с постигшей бабушку тяжёлой утратой:
— Я был на кладбище. Они лежат на пригорке рядом — моя мама и Довид. Нельзя забывать своих родственников. Ни живых, ни мёртвых. А в том, что мы так редко видимся, виновата моя проклятая занятость.
— Говорят, ты сейчас кто-то вроде нашего бывшего полицмейстера Розги, только, ты уж прости меня, старуху, обрезанный.
— Что есть, то есть. Обрезанный, но не полицмейстер, — прыснул Шмулик.
— А кто ты?
— Как бы это вам, Роха, объяснить? Мой начальник — Алексей Иванович Воробьёв из Мордовии. Он всего три недели в Йонаве. Я должен ему помочь разобраться в обстановке — кого следует поддержать, кого прижать, а кого держать на прицеле, чтобы не успел новым властям вред причинить.
— А зачем вы прижали Тарбут? Так прижали, что на дверях амбарный замок повесили. Ты, Шмулик, всегда был против них, всегда. Я помню, что четыре года назад ты ругал меня за то, что я хочу туда Гиршке отправить. Мол, в Литве никто на иврите не разговаривает. А на каком языке все сейчас в ней будут разговаривать — на русском?
— И на литовском, и на идише, и на русском. Но от своих прежних слов я не отказываюсь. Ни одна власть на свете не станет из своего кармана оплачивать учебу закоренелых недругов.
Костёр, в котором дотлевали последние угольки, разгорелся с удвоенной силой.
— Каких врагов? Школьников? — не могла успокоиться Роха.
Я нарочно звонко, почти фанфарно помешивал ложечкой в пустой чашке, гордясь и восхищаясь смелостью бабушки.
— Школьников? Они не школьники, а завтрашние сионисты. Пусть едут в свою Палестину и там сколько угодно учатся на мёртвом иврите царя Соломона. Такие школы при советской власти никому не нужны. С кем на иврите, кроме рабби Элиэзера, её выпускники в Йонаве будут разговаривать? Куда, в какой университет они с этим языком поступят? Чем окунаться с головой в дремучее прошлое, лучше обратиться всеми помыслами к будущему, — осваивал новоявленный начальник советский лексикон.
— Пусть едут, говоришь, в Палестину. А кто их туда пустит? — буркнул отец. — Хозяин мебельной фабрики хотел уехать в Америку, а их посольство как ветром сдуло, и получил реб Элиёгу Ландбург от ворот поворот.
Устав от наскоков родственников, Шмулик перевёл разговор в другое русло:
— Что поделаешь, если у всех вас нет классового чутья! Но хватит бесполезных дискуссий. Я забежал только на минутку, а в ущерб своей работе провёл с вами уже целый час. Последний вопрос: Юлюс не объявлялся?
— Нет, — ответил отец.
— Грозное литовское войско со своими двумя одолженными у латышей танками и одним артиллерийским орудием для салютов распущено, а для Красной армии малограмотный, не знающий ни одного слова по-русски Юлюс не годится. Никуда не денется. Найдётся. Не иголка в стоге сена.
— Послушай, Шмулик! Может, ты по воскресеньям поможешь Шлеймке шить? — предложила ехидная бабушка Роха. — Он тебе хорошо заплатит.
— Помог бы с большим удовольствием, — развеселился Шмулик. — Но мы и по воскресеньям работаем. У нас, Роха, работа вообще круглосуточная.
— Что, и ночью не спите? — рвалась в бой бабушка.
— И ночью, когда служба требует, бодрствуем, — беззлобно сказал Шмулик и стал прощаться.
Отец вспомнил о просьбе реб Эфраима Каплера поспособствовать встрече с заместителем главного энкавэдэшника в местечке, но решил о ней не говорить. Пусть реб Эфраим сам свяжется со Шмуликом. Шурин вряд ли клюнет на его золотую наживку.
— Буду к вам на чай и пироги приходить, — пообещал родственник-начальник и удалился.
— Далеко мой братец пойдёт, — сказала мама. — Если не споткнётся.
— Грязная у него работа — сортировать людей, — вдруг вспылил отец, с досадой вспомнив барские, покровительственные слова Шмулика: «Не бойся, тебя не тронут». Он так и не понял, за что же его могут тронуть — за то, что с тринадцати лет, никого не угнетая и не унижая, с утра до ночи гнул спину?
— Ну почему же грязная? — своим вопросом мама словно попыталась отвести от брата обвинения.
— Ему самому кажется, что она чистая и благородная, что можно служить доброму делу и при этом без зазрения совести умножать зло, потакать ненависти, — объяснил отец. — Я, например, не смог бы уснуть в чужой, присвоенной трёхкомнатной квартире, а Шмуле хоть бы хны. Ну ладно, хватит о нём.
— Очень беспокоюсь за Айзика, — сказала Роха, когда страсти утихли. — Вчера ходила к Файну в пекарню за субботней халой. А он мне: «Что там слышно о вашем старшеньком?» Что слышно, говорю, ничего не слышно. Ни слуху ни духу. Тут он на меня страху нагнал. Немцы, говорит, в Париже. Маршируют вроде бы по главной улице.
