Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2004)
Но наиболее интересны все-таки те моменты, в которых шпенглеровский контрлиберализм отличается от общих мест консервативно-революционной критики. Моментов таких немало, и они существенны. Писатели консервативной революции, как правило, подходили к культуре с филолого-эллинистических, в духе Ницше, позиций; и это с неизбежностью приводило их при оценке прусско-английского духовного противостояния к уничижительной оценке англосаксонского конкурента. Морфологический же подход исключает подобную односторонность: для Шпенглера политика, дипломатия, торговля — полноценные культурные феномены. Корни современного противостояния мыслитель находит в Средневековье. Островное положение Англии, вольный дух мореплавания и торговли развивали индивидуалистический тип личности и общества. В немцах история вырабатывала другое: они жили в постоянной обороне, на скудной земле, в тяжких совместных трудах по осушению болот. В итоге из единого корня произошли два различных типа мирочувствования и общественного устройства: “там”, в Англии, — каждый за себя, “здесь”, в Германии, — все за всех.
Эти взгляды Шпенглера развернуты им в статье “Прусская идея и социализм” — кажется, единственной статье мыслителя, переизданной у нас до выхода обсуждаемой книги. (Вышедшая отдельным изданием с интересным предисловием А. Руткевича, эта статья вызвала своеобразные отклики в прессе.) В статье Шпенглера много дифирамбов английскому духу. Но попытки на чужой почве подражать ему оборачиваются, как он полагает, подчас даже не пародией, а прямой противоположностью оригиналу. “У нас прежде всего домогаются частной правовой свободы, гарантированной законом независимости, и эти требования предъявляются как раз в такой момент, когда Джон Булль, повинуясь верному инстинкту, повременил бы с ними”.
Принципиально различаются и отрицания авторитетной государственности в духовном климате английского и немецкого образца. “Англия на место государства поставила понятие свободного частного лица, которое в своей отчужденности от государства и враждебном отношении к порядку стремится к беспощадной борьбе за существование, ибо оно только в ней может проявлять свои лучшие инстинкты — старые инстинкты викинга. Когда Бокль, Мальтус, Дарвин впоследствии видели в борьбе за существование основу „society”, они были совершенно правы применительно к их стране и народу. Однако Англия не нашла готовой, а создала в ее полной законченности эту форму существования, зачаток которой можно найти в исландских сагах. Уже отряд Вильгельма Завоевателя <…> был „society” рыцарей <…> наконец в society превратилась вся нация в целом <…> Инстинкт этот превратил наконец и английскую политику в искусное оружие борьбы за обладание планетой. Частное лицо — это понятие, служащее дополнением к „society”, оно обозначает сумму этических, вполне положительных свойств, которым, как всему ценному в этическом отношении, нельзя научиться: они в крови, и в целом ряде поколений они медленно совершенствуются <…> Сесил Родс был частным лицом, завоевывавшим целые страны; американские миллиардеры — частные лица, которые властвуют над странами при помощи класса профессиональных политиков. Немецкий же либерализм в своем нравственном ничтожестве только отрицает государство, не имея способности оправдать свое отрицание <…> Он болтает о том, чего не может дать <…> На немецкой почве он всегда представлял собой бесплодие, непонимание того, что было своевременно и необходимо <…> неспособность принимать участие в работе или отказаться от нее, огульную и исключительно отрицательную критику не как выражение личной воли к иному, а просто как следствие немощи <…>”
Поменяем слово “Германия” на название какой-нибудь демократизирующейся ныне страны — и мы получим достаточно современные описания: “До какой степени чуждым остался парламентаризм немецкому народу, доказывает то равнодушие, с которым, несмотря на все старания прессы и партий, относился он к выборам и вопросам избирательного права. Очень часто, пользуясь своим избирательным правом, выборщики выражали лишь неопределенный гнев, и ни в одной стране эти дни выборов в английском духе не дают столь ложной картины действительных настроений. Если англичанин не следит за работой парламента, то он делает это в сознании, что его интересы там хорошо соблюдаются. Но если это делает немец, то он делает это из чувства совершеннейшего равнодушия. Для него существенно только „правительство”. Парламентаризм у нас всегда останется системой внешних условностей… Английская оппозиция есть необходимая составная часть правительства; дополняя, она помогает в работе. Наша оппозиция — действительное отрицание не только противоположной партии, но и самого правительства…”
Подкупающе убедительно. Но одно слабое место всех этих рассуждений все же бросается в глаза. Почему великие традиции отрицают, а не дополняют друг друга? Английская демократия или немецкий социализм — и третьего не дано?
Но вот национал-социализм в Германии победил; и вчерашний ненавистник демократии заговорил несколько неожиданно. “Партия по самой своей сути есть коррупция. Дело еще ладится, покуда различные партии не спускают друг с друга глаз. Одна партия подавляет каждый намек на критику и правду, вплоть до разговоров в кругу семьи, и делает это по необходимости, так как само существование этой банды кровопийц покоится на молчании жертв”.
Опять “или — или”, теперь уже с обратным знаком? Альтернатива все-таки оказалась неразрешимой? Однако после разгрома национал-социализма и новое руководство Германии отвергло либеральный путь: государственность и хозяйство освобожденной страны строились на иной, солидаристической основе1. Духовной базой развития стала католическая социальная доктрина, и государство играло при этом в экономике много большую, чем в англосаксонских странах, роль. Но “английская” демократия нисколько этому не противоречила.
Все это не имеет уже, конечно, прямого отношения к шпенглеровским текстам. Но ценность историософских статей ведь во многом и состоит в порождаемых ими ассоциациях и размышлениях.
Несколько особняком смотрится в сборнике “Философия лирики” — малоизвестная, почти даже и не цитируемая статья. Некоторые ее места можно поставить в один ряд с лучшими страницами “Заката Европы”. Так что заголовок нашего обзора не вполне точен: Шпенглер совсем без лирики — такое, по-видимому, невозможно.
В рамках краткого отклика нет возможности остановиться на всех заслуживающих внимания темах сборника. А такова, безусловно, и (ярко представленная и в “Закате Европы”) тема будущей России, “России Достоевского”. По Шпенглеру, возможности нашей страны даже и не начали еще раскрываться. “Русские вообще не представляют собой народа <…> В них заложены возможности многих народов будущего <…> Русский дух знаменует собой обещание грядущей культуры, между тем как вечерние тени на Западе становятся все длиннее и длиннее <…> Будущее России заключается не в разрешении политических и социальных затруднений, но в подготовляющемся рождении новой религии <...> Достоевский — один из идущих впереди глашатаев этой безымянной, но ныне уже с тихой, бесконечно нежной силой распространяющейся веры. Мы, люди Запада, в религиозном отношении конченые люди. В наших городских душах прежняя религиозность давно приняла интеллектуальную форму „проблем” <…> Англо-американские секты воплощают только потребность нервных деловых людей в душевном развлечении <…> И нет ничего обманчивее надежды на то, что русская религия будущего оплодотворит западную <…> Русский дух отодвинет в сторону западное развитие и через Византию непосредственно примкнет к Иерусалиму”.
Сходное мы обнаруживаем у Ницше, у Рильке. Кто знает, как пошла бы мировая история, если бы чаемой консерваторами обеих стран духовной оси “Россия — Германия” суждено было состояться и окрепнуть…
Говоря об этом авторе, трудно не упомянуть и о терминологических его находках: подчас какое-либо явление полностью укладывается в языковый “шпенглеризм”, так что нечего бывает и добавить. К примеру, приходит порою людям охота всерьез поспорить с поклонниками троцкизма, терроризма и права наций на самоопределение — французскими интеллектуалами. Но когда вспомнишь шпенглеровскую характеристику вечного левацкого свободолюбия: салонный спартакизм, желание разом улетучивается.
Не будем преувеличивать. Событием, сравнимым с выходом в 1993 году свасьяновского тома “Заката Европы”, эта книга стать не может. Но бессмысленно ранжировать ее в свете главного шпенглеровского труда. Перед нами глубокие, яркие статьи, они, несомненно, заслуживают внимания всех, кто всерьез задумывается над судьбами европейской и русской культуры.
