Андрей Добрынин - Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)
Словно подтверждая его слова, до слуха идущих донеслось нарастающее гудение вертолета. К счастью, густые своды листвы надежно скрывали движущуюся колонну.
— Это пока разведчик, — констатировал Корсаков. — Десантные прилетят чуть позже. Надо прибавить шагу.
И он зашагал к голове колонны, окриками подгоняя солдат и пленных-носильщиков. Затем он прошел назад к арьергарду, и оттуда донеслись отдаваемые им команды. Вскоре Корсаков догнал Тавернье и снова зашагал рядом с ним все той же ровной пружинистой походкой.
— Попрошу вас кое-что иметь в виду, — обратился он к журналисту. — Перед выходом в рейд я связался с начальством из ЦК Фронта национального освобождения и доложил им о вас. Мне пришлось представить вас как законченных леваков, которые, вернувшись в Европу, будут лить воду на их мельницу. Поэтому я думаю, что руководство повстанцев не только одобрит ваш визит на принадлежащую повстанцам кокаиновую лабораторию, но и разрешит вам ее заснять. От вас требуется одно: пообещать, что в Европе вы представите эту лабораторию как принадлежащую военному правительству страны.
— Пообещать-то можно... — нерешительно протянул Тавернье. Корсаков усмехнулся про себя: «Ох уж эти акулы пера! Куда деваются принципы, как только речь зайдет об эффектных съемках!»
Вслух же он внушительно произнес:
— Нет, не пообещать, а именно так и сделать. Кстати, это не будет в полной мере ложью — когда-то лабораторию и впрямь контролировало правительство, пока те места не заняли повстанцы. Им посчастливилось захватить лабораторию целехонькой, но какое-то время она не использовалась, пока ЦК не решился поступиться идеологической чистотой во имя денег.
Тавернье в нерешительности опустил голову. Корсаков продолжал:
— Поверьте, что я вовсе не намерен выставить повстанцев ангелами. Я прекрасно знаю им цену и не испьтываю к ним особых симпатий, тем более к их руководству. Однако мне придется находиться здесь еще пару лет с небольшими перерывами, и если информацию, которую я вам предоставлю, вы используете во вред партизанам, то меня можно считать покойником. Вот когда мой контракт закончится — тогда другое дело. Вы сможете рассказать обо всех темных делах повстанческой верхушки, и поверьте, что я буду этому только рад, поскольку ненавижу волков в овечьей шкуре. Более того, я обязуюсь к тому времени предоставить вам новые документы и дать вам какое угодно интервью, рассказать все, что знаю, — а знаю я, как вы понимаете, немало, просто не все сейчас можно обнародовать.
— А как вы собираетесь давать интервью — от собственного имени или инкогнито? — поинтересовался Тавернье.
— Могу и от собственного, — пожал плечами Корсаков. — Все равно моя здешняя жизнь ни для кого не тайна. Главное — чтобы не было видно моего нового лица. Ведь это можно устроить?
— Разумеется, — кивнул Тавернье. — Но как я объясню свое молчание в течение столь долгого времени?
— Боязнью за жизнь своего информатора. Вы ведь знали, что я в руках у партизан. К тому же я смогу подтвердить ваши слова. Если же до вас дойдет известие о моей смерти — а я позабочусь, чтобы оно до вас дошло, — то в таком случае вы, естественно, свободны от всех обязательств передо мной.
— Будем надеяться, что этого не случится, — пробормотал Тавернье.
— Зарекаться тоже не стоит, — заметил Корсаков. — На моей памяти множество парней, прошедших огонь и воду и знавших о войне все, погибали совершенно по-дурацки, и смерть от шального осколка или пули — еще не самая глупая смерть на войне. К примеру, один мой приятель в Эфиопии помер оттого, что его на привале покусал бешеный шакал. Человек прошел восемь войн, и вот вам пожалуйста. Перед смертью он корчился так, что у него сломался позвоночник.
Корсаков привел еще с десяток столь же печальных случаев, подтверждавших вывод о том, что война — это лотерея, выигрыш в которой — жизнь. Некоторое время Тавернье удавалось на равных поддерживать разговор, но затем от усталости язык его стал заплетаться, а мысли — путаться в голове. Зато Корсаков был неистощим и рассказывал своему спотыкающемуся собеседнику солдатские байки одну за другой.
— ...И тогда вьетконговцы взорвали дамбы, — словно издалека доносилось до Тавернье. — Наши зацепились впереди за хребет, и, чтобы доставить им боеприпасы, нам следовало пересечь долину, занятую рисовыми полями, и подняться на гребень гор. Вьетконговцы как раз собирались заливать посевы водой, ведь рис растет в воде, но не успели этого сделать, потому что мы начали наступление. Однако взорвать дамбы им все-таки удалось. И вот когда мы топали через грязь в этой проклятой долине, на нас обрушились сразу две напасти: во-первых, начала прибывать вода, а во-вторых, косоглазые через гребень начали кидать в нас мины. Они просто засыпали нас минами, и хотя стреляли вслепую, долина была не так уж велика, и мы сразу начали нести потери. Представьте себе положение: у каждого из нас на плечах по два ящика с боеприпасами, передвигаемся мы по этой грязи еле-еле, мины рвутся каждые двадцать секунд, и, даже слыша их свист, залечь нельзя, потому что вода дошла уже почти до пояса. Когда начался обстрел, мы прошли примерно треть пути, и приходилось решать, то ли двигаться дальше под огнем, то ли побросать все это добро в воду и удирать обратно. Уверен, мы не получили бы никакого взыскания, но мы подумали о тех ребятах, что-сидели на гребне, — если бы их оттуда сбросили, то внизу, в затопленной долине, их перестреляли бы, как куропаток. И вот мы плелись к горам, не в силах даже прибавить шагу, а мины все рвались и рвались, и то один, то другой из нас исчезал под водой, и никто не мог сказать, куда упадет следующая мина и кто следующим отправится к праотцам.
— Но вы все-таки дошли?.. — исключительно из вежливости спросил Тавернье заплетающимся языком.
— А как же, — бодро откликнулся Корсаков. — Точнее, только половина из нас. Обратно мы, разумеется, уже не пошли, так и остались на хребте. Потом появились вертолеты и начали подбрасывать нам боеприпасы и провизию по воздуху. Важность тех высот состояла в одном: с них можно было вести огонь во фланг нашей наступающей группировке, и как раз мы, несколько десятков грязных пехотинцев с нашими несчастными ящиками, — как раз мы, вмешавшись вовремя, и не позволили вьеткон-говцам взять высоты. Но я, собственно, вел речь не об этом — я' хотел привести вам пример лотереи, господства слепого случая. Вьетконговцы не знали, куда упадут их мины, мы не знали, на кого из нас они упадут. Это не зависело от того, хороший ты солдат или плохой, боишься ты или нет, хорошо или плохо вел ты себя в прошлой жизни... Когда все кончилось, те, кто выжил, сделали себе татуировку на память — личный номер с солдатского медальона. Устав этого, разумеется, не требовал. Теперь, когда ребята созваниваются, они вместо имени просто называют личный номер. Очень важно иметь общие ритуалы — они сближают, чувствуешь, что тебе есть на кого опереться в жизни.
«Какого черта он мне все это рассказывает? — билось в висках у Тавернье. — У меня сердце вот-вот разорвется, а он все мелет языком». Они шли уже шесть часов, не сбавляя шагу, а Корсаков все говорил да говорил. Еще через час, когда Тавернье перестал даже из вежливости реагировать на неумолкаемую речь своего спутника, тот дал команду устроить привал. Все повалились на землю там же, где их застиг долгожданный приказ, и принялись расслаблять ремни рюкзаков, устраиваясь поудобнее. Только Тавернье и Шар_ль не двигались, опустившись на землю, и даже не пытались изменить первоначальную неловкую позу.
— Позвольте-ка, — пробормотал Корсаков.
Он расстегнул ремни рюкзака Тавернье, вытащил рюкзак из-под тела журналиста и несколькими движениями опытного массажиста придал телу своего спутника, не подававшего признаков жизни, удобное положение, позволявшее расслабить мускулы. Сняв куртку, он подложил ее под голову Тавернье и занялся его рюкзаком.
— Ну так и знал! — негромко воскликнул он. — Жаль, там некогда было проверять. Тащит с собой столько лишнего — можно подумать, что хороший ходок. И размещена поклажа черт знает как. Его же все время влево должно заносить! Интересно, зачем ему эти консервы?.. А эта бумага?..
Тавернье лежал неподвижно, и лишь по трепетанию его век можно было догадаться, что он слышит бормотание своего спутника. Рядом с его рюкзаком росла горка вещей, которые Корсаков намеревался выбросить. Капрал Роа, следивший за действиями своего командира, поднялся и почтительной походкой направился к Корсакову.
— Вы собираетесь все это оставить, командан-те? — осведомился он. — Лучше отдайте мне и моим людям. Вы же сами знаете, как бедно мы живем.
Нам и консервы пригодятся, и бумага — ведь детям в школе не на чем писать...
Корсаков, не прекращая своего занятия, взглянул на капрала исподлобья.
