Сергей Каледин - Записки гробокопателя
— Донос писать не буду.
У Романа в кармане запищал пейджер, завещанный Синяком на время германской отлучки. Он и рвется, вероятно.
— Погоди, Иван. — Роман достал пейджер, прочитал сообщение. — Слыш, Ванюх, Синяк на проводе. Послезавтра на даче будет. Тебя требует и барышень.
— Проститутку будешь приглашать?
— Это ты про Таню? — напрягся Роман.
— Нет, это я про Сашу.
Догадливый Иван Ипполитович. По рассказам все про нее просек, хоть ни разу не видел. Обидно, конечно, за Синяка, но из песни слова не выкинешь.
— Сам-то приедешь, Ванька?
— Дык, — сказал Иван многозначительно.
— Ясно. В дому запой?
— Отчасти.
— Тогда целую. Дождусь Синяка и приеду. Про справку думай. Кстати, что такое «зухер»?
— Да хреновина такая на объектив надевается. Рома, совет хочешь писательский?
— Ну?
— Если тебе неймется так уж, напиши про Сикина рассказ. Без зубовного скрежета, как бы благожелательно. Слегка со стороны. Остраненно. Как Толстой советовал. С подачи Шкловского. А для эпического уравновешивания перемежай повествование описанием встречи с твоей Таней, поподробней. Пиши, не думая, что могут об этом сказать мать, жена и папа…
— У меня же нет ни того, ни другого, ни третьего…
— Тем более, — сказал Иван, и Роман увидел, как Иван в этом месте кивнул удовлетворенно.
— Ладно, — сказал Роман. — Целую. Буду Тане звонить.
Таня была дома. Конечно, приедет, привезет чеснок. Зачем? Но разговор кончился.
Бутылки позвякивали на переднем сиденье.
Роман думал о Ваньке. Умница Ванька все-таки. А ведь по логике должен был сгинуть в лагере: не здоровяк, не боец, не «пламенный революционер». Спасли его стихи, хотя он прекрасно сознавал всегда, что стихосложение — дело не мужское, более того — нездоровое, порожденное комплексом неполноценности, ибо, если комплекс полноценный, зачем заниматься графоманией? Уже написан Вертер. Ан, нет. Расписался в лагере за себя и за того парня. Тем более что память отменная: ни карандаша, ни бумаги не надо. Досочинялся до того, что перевел «Парус» Лермонтова («Белеет парус одинокий…») на свой лад: «…Чтоб собачился капитан, И скрипел полосатый шкафут, Чтобы не было счастья и там, Как не было счастья тут…»
Обратно Роман не спешил — дело-то сделано. Ивана все-таки озадачил. Облака низко висели над дорогой. Не облака — минвата.
Роман свернул к помойке. Вороны сосредоточенно клевали отбросы. Роман подрулил к ободранному вагончику бомжей и, хотя из трубы шел невзрачный дымок, заходить не стал. Погудел, прислонил бутылки к двери и отъехал, помахав вышедшему хромому мужику.
— Хна на спирту не интересует? — крикнул ему вдогонку бомж. — На стекольный для шампуней завезли. Коньяком отдает, только моча черная.
Бомжи были очень почтительные. Роман ценил их расположение: в полутрезвом здравии они щедро делились биографиями. Трезвые бомжи были мрачны, подозрительны и неинтересны. Жили они двумя парами, сторожили помойку. Дело это было грязное, но нехлопотное и доходное. К ним частенько подруливали мусоровозы аж из самой Москвы, которых хранители свалки сначала для острастки посылали на далекую помойку под Гагарином, а потом, сжалившись, по сходной цене допускали нелегально вывалить груз у себя.
За их вагончиком был склад запчастей к услугам нуждающейся округи: аккуратно составленные неработающие телевизоры, пожелтевшие холодильники без дверей, велосипеды без колес и два ржавых остова «Жигулей».
Кроме биографий Роман имел у бомжей постоянный кредит. Услуги были обоюдными не только по бутылочной части — прошлой весной Роман помог жене одного густроиться в институт Федорова исправить полувыбитый глаз.
…А может, и действительно не надо было все это кадило раздувать, орать на Ваньку? Роман засомневался, как всегда, сделав важное дело. Эх, посоветоваться не с кем!
Гуревича два года назад сбил автобус. Люся получила премию в Париже, вприклад к ней трехмесячную стипендию и теперь обретается в Нормандии, среди коров, пишет и скучает.
Были у Романа еще друзья, но, увы, не для советов.
Сереню Круглова, с которым знаком был с яслей, сократили на радио, вместе со всем радио. И он, дождавшись, когда Роман надолго уедет за рубеж, не попрощавшись, слинял в Данию. Сереня был замечательный редактор, но сильно запереживал, когда у Романа неожиданно пошли дела в гору. Ему казалось, что это несправедливо. Он и школу, и техникум, и институт — все окончил с неизменным отличием, а фишку схватил Роман. Правда, зависть свою, отдать должное, Сереня скрывал изо всех сил. Да он бы сам и не свалил, все жена Нинка-длинная: «Дети, дети…» А какие там дети. Вывезла самогонный аппарат из Москвы, споила безропотного Сереню в шесть секунд и сама хань лактает почем зря. А параллельно делится, по слухам, недорастраченным темпераментом с выходцем из Югославии, сербским художником-станковиком.
Юля? Юля пятнадцать лет защищал диссертацию по износу подшипников колесных пар. Не защитил. Пары стали не нужны. Похоронил родителей, одичал, несмотря на немалое наследство: две машины, две квартиры, два гаража, дача плюс деньги. Все сгнило, заржавело, обтрухалось, похезалось. Он из упрямства никак не менял жизнь, уверен был, что она сама поменяется, как будто она ему чем-то обязана. Не поменялась. Теперь он ходил дома голый, чтобы не изнашивать одежду, и с тревогой высматривал в зеркало пробивающуюся седину. Советы Романа, Синяка, Ваньки отвергал стойко, все чохом, без рассмотрения.
Завел себе дома куру Петю. Петя приносила ему каждый день шершавое кривобокое яйцо, подернутое зеленой какашицей. Питались Юля и Петя из одной пластмассовой бочки с овсом, доставленной его бывшим студентом-заочником с периферии.
Славка Билов?.. Билов прогорел в своем кооперативе «Зебра», где был вице-президентом, скрылся от кредиторов, экстренно поглупел от страха и определился в самодельный монастырь под именем отца Пантелеймона. Случайно Роман встретился с ним на Ленинградском рынке, тот закупал острости для изготовления аджики на зиму, чем изрядно удивил Романа, который сам в свое время работал истопником в деревенской церкви и был в курсе религиозного рациона. Славка попросил сто долларов на нужды монастыря и долго говорил о Спасении. Роман спросил, как живут его дети. Славка важно заявил, что не знает, ибо знать сие не положено ему по чину.
Роман сто долларов не дал, на том свидание и окончилось.
…Синяк объявился через два дня. На почти новенькой синей «ауди», которую гнал на продажу.
Погудел у калитки — безрезультатно. Зашел на участок. Военнослужащие недружественной армии тупо уставились на него. Из беззубого рта одного из воинов свисала долгая слюнная шлея.
— Как жизнь, мужики?! — гаркнул Синяк, несколько озадаченный их внешним видом и окружающей тишиной. — Херово? Знаю. Стронгу принять не откажетесь?..
— Не смей! — донесся из уборной знакомый голос. Засупониваясь на ходу, к нему спешил Роман. — Ты их опоишь — они товарищество разнесут со товарищи… Пройдите в хату, гражданин.
В кресле-качалке возле теплой печки Саша громко смотрела «Санту-Барбару», потому и не слышала, кто приехал.
— Во-овка! — заорала она, кидаясь на шею Синяку. — Где ты был? Почему так долго?!
— Всего неделю, — опешил Синяк и добавил не очень уверенно: Соскучилась?..
Может, и не очень стерва, засомневался Роман. Нет, просто чувствует, что Сикин с вещами на выход предполагается, и активно формирует местоблюстителя…
В окно, освещенное закатным солнцем, за содержимым домика сосредоточенно наблюдали приблизившиеся психи.
Синяк поставил Сашу на пол, замахал на дураков, чтобы сгинули.
— Идите к своему папе! Жирный, уводи бойцов! У нас секс-час.
Саша решительно задернула занавеску.
Дорога к родне была припорошена навозом. Илья Иванович начал потихоньку завозить с колхозных полей к себе удобрение. Заслышав машину, он бойко прихромал к воротам. В разрозненном костюме, синем бабьем линялом берете, калошах. Без зубов.
— Дядил! Ты прям, как миротворец, — крикнул Синяк, — Голубой берет!..
— Стронг привез? — строго поинтересовался Илья Иванович.
Синяк не успел ответить — из машины вышла Саша.
— Хто это? — осевшим голосом спросил Илья Иванович.
— Баба моя, — скромно сказал Синяк, обнимая старика.
Илья Иванович, забыв отозваться на родственные чувства, вытянув шею, с трудом выглядывал над плечом Синяка.
— Врешь… Небось Романова.
— Вашего, — кивнула, улыбаясь, Саша и представилась: — Саша.
— Илья, — хрипло пискнул старик, выкручиваясь из объятий племянника. Пойду зубы надену.
— Ма-ма-ня! — заорал Синяк. — Выдь на Волгу!.. Воспомоществование привез! Стипендию ноябрьскую!..
Синяк каждый месяц давал матери пятьдесят долларов, которые она, разумеется, не тратила, прятала, а куда? Илья Иванович не ведал и нервничал по этому поводу: помрет раньше его, где искать? И поинтересоваться не мог, так как они с сестрой не разговаривали уже лет двадцать. А все из-за того, что Илья отписал свои пол-избы бабе из деревни Гомнино, которую, несмотря на преклонный возраст и клюку с хромотой, еще навещал.
