Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2009)
Ну а пациенты УРОДИ, кто они — дураки или дурачки? Увы, в мире «сказок»
(а это и есть культура, по Мелихову) слабоумным места нет, им приходится жить природным — своим — умом, хотя какие-то проблески красивых грез обнаруживаются, если очень сильно приглядеться. Что и пытается вначале делать герой. Богатый духом хотел бы возлюбить нищего, как самого себя, но для нищего-то духом он никто — тут и всей сказке конец. На любовь к «нищим» без взаимности оказался способным только один человек — организатор УРОДИ (родители любят только своих уродов). Удивительно, но образ, несущий, казалось бы, в зародыше свою гибель («не верю!» читателя), может быть, самая большая удача Мелихова-реалиста.
В демонтаж любовно-производственной сказки свою лепту вносит банальность зла — ревность любовницы Жени к жене: от жены, давно разлюбленной, герой не уходит (дело не в жалости, а в фантазии, хоть и чужой: еегреза об их любви все длится, а разрушить фантазию для этого реалиста — последнее дело). А удар фатальный совершает небанальная любовь русской Жени к иудейскому Богу, героем не разделяемая и разделившая любовников в конце концов (Женя уезжает в Израиль). Судьбу героя решает не соображение в пользу духовного богатства той или иной религии, а неиллюзорность этой иллюзии. Для него религия слишком уж очевидная иллюзия, сказка в буквальном смысле, выдумка, а не загадка. Для него, гуманиста особой выделки, «быть человеком — значит жить наследственными сказками» — стало быть, на родине, какая есть. Любовь к женщине, оказывается, не столь сильна, вернее, глубока, как любовь к родным осинам («постыдная страстишка»), но только перемножение этих двух иллюзий творит иллюзию «причастности к грандиозной сверхшекспировской трагедии, именуемой История Человечества», — сверхценную для мелиховского героя.
Покинутый подругой, он снова чувствует себя никто , снова он в опустевшем мироздании, да и мироздания никакого нет, притом что мечется он среди зданий Петербурга в районе, кажется, Мойки («петербургский текст» между тем пишется!). Все-таки, оказывается, он уже несколько другой никто , на другом энергетическом уровне, куда вынесла его подъемная сила нешуточной любви. Единственное, что ему остается, по мнению автора, — на том же уровне и умереть.
«И тут меня качнуло. И я отлично разобрал донесшийся снизу вопль. <…> Чем-то мы все-таки умеем друг друга доставать. Я более не был для них никто, и они не были никто для меня».
В финальной точке романа это «я» гибнет. Буквально: человек разбивается, падая с крыши высокого дома, откуда вознамерился проповедовать «им» — прохожим, — как надо жить.
Когда-то смерть рассказчика (не путать со «смертью автора» в постмодернизме!) в повествовании на глазах у читателя была немыслима, но модернизм ввел новые правила игры. Кто из «я» первым умер в своей исповеди? Вспоминаются «Посторонний» Камю, Веничка Ерофеев. И примкнувший к ним Александр Мелихов. Если бы... Нет ли в финальных строках романа неопределенности от лукавого? Уловки автора, окончательно не решившего, убить это «я» или сохранить ему жизнь для еще одного повествования? Где его воскресение читателю придется принять как «медицинский факт»: не разбился, мол, насмерть о землю, выжил, а то и вообще не падал, сумел-таки, потеряв баланс, удержаться на самой кромке.
Вариант выживания, пожалуй, надо все же отвергнуть. Во-первых, где, как не в трилогии, главному ее герою завершить жизнь? Во-вторых, на смерть его выводит логика сюжета. Герой хотел ведь о чем сказать людям, «миру»? О том, как надо жить, а для него это значит искать не пользу, а красоту — прежде всего, не быть никто (самое уродливое), и если это возможно лишь в иллюзии, то ее правота подкрепилась уже не словом, а делом — гибелью во имя красоты последнего мгновения жизни. Красоту тут найдет тот, кто найдет ее в мудрости «на миру и смерть красна». Стало быть, герой должен был разбиться и больше в романах Мелихова не появиться. Чего вряд ли можно ожидать от человека фантазирующего . В другой реинкарнации.
Трилогия многонаселенна, но монологична: герой имеет преимущество в высказывании — и не только потому, что три романа написаны от первого лица, в исповедальной тональности. Вполне возможно написать полифоническую исповедь — дающую другим голосам высказаться в объеме самораскрытия повествующего «я» (взять хотя бы «Оглашенных» Битова). Но полифония и не входила в художественную задачу Мелихова, полифония нужна тому, кто получил не одно решение экзистенциального уравнения (атеизм и вера, к примеру, спорят в романах Достоевского на равных художественных правах). А соотношение реальности и иллюзий и соответствующий удел человека во Вселенной настолько ясны Мелихову, что у него одна забота — совместить ясность с яркостью, чтобы его человек фантазирующийбыл виден, не пропал, не стал бы никто в литературной вселенной.
Все навыки этого мастера смешанной поэтики идут в ход. Лирический эссеизм «романа концепции»; реализм в «долине блаженных», любовно-производственной сказке; фантастика «при свете мрака»; экспрессионизм в пейзажах, природных и культурных, в портретах уродов; магический реализм в образах их родителей да
и многих других персонажей, например ошеломительно экзотичной казачки-петербурженки Гришки (домашнее шутливое имя жены героя).
Ну а дышит ли, мыслит и страдает, живет ли целое? Получилось ли искусство, а не «записки человека искусства», как комплексовал в «Рассуждениях аполитичного» Томас Манн, признанный ас «романа идей»? Или, ближе к теме: «Интернационал дураков» — это записки человека фантазирующего или он сам во плоти (во душе, если по-мелиховски)?
Как бы то ни было, он привел нас в реальную страну УРОДИ. Мы увидели, как создается искусство «после УРОДИ».
Лиля ПАНН
Нью-Йорк
[2] А она основательна: Мелихов работает много лет с умственно отсталыми в реабилитационной программе «Зеркало» в Петербурге.
[3] Венедикт Ерофеев. Из записных книжек. — В кн.: Венедикт Ерофеев. Записки психопата. М., «Вагриус», 2000, стр. 406.
КНИЖНАЯ ПОЛКА МАРИНЫ КРАСНОВОЙ
В. В. М а я к о в с к и й: p r o e t c o n t r a . Личность и творчество Владимира Маяковского в оценке современников и исследователей. СПб., «Издательство Русской христианской гуманитарной академии», 2006, 1072 стр. (Русский путь).
По-своему, правда — очень по-своему, толстый этот, неудобный для чтения том замечателен. Ибо это редкий, почти идеальный, случай, когда форма абсолютно определяет содержание. Думаю, тот, кто знаком с серией, выпускаемой уже несколько лет данным издательством РХГА, поймет, о чем речь. Для тех, кто не знаком, поясню: выпуски, посвященные тому или иному автору, будь то М. Горький или В. Розанов, выходили поначалу в двух томах.
На Маяковского двухтомника, видимо, пожалели — фигура ныне довольно сомнительная, да и кто купит такой двухтомник — дорого, одни переплеты сколько стоят. Поэтому почти немереный материал впихнули в один том. Все, разумеется, не вошло, пришлось от чего-то отказываться.
В результате создалось впечатление, что после 1924—1925 годов Маяковский как бы ничего и не писал либо не писали о нем (вернее же, не писали о произведениях, созданных после этого времени, зато много писали о разных перипетиях, пришедшихся на последнее пятилетие не такой уж и долгой жизни поэта, анализируя давние стихи, подсчитывая прежние заслуги и прегрешения).
Между тем именно в конце двадцатых годов появились статьи и брошюры, без которых при анализе творчества (и только ли творчества?) Маяковского решительно не обойтись. Это статьи В. Полонского «Леф или блеф?» и «Блеф продолжается», А. Лежнева «Дело о трупе» (речь тут хотя и шла в целом о футуристах и лефовцах, Маяковский был, разумеется, главным фигурантом), брошюра Г. Шенгели «Маяковский во весь рост» и появившаяся через год после смерти поэта брошюра того же Полонского «О Маяковском». Пропустить столь важные публикации, взвешивая «за» и «против», — стало быть, заведомо искажать результат, ежели, конечно, взвешиваешь на точных весах, а не на амбарном безмене.
Составитель антологии мог посчитать, будто на такой вздор, как статья Л. Авербаха, где он отчитывает Маяковского по первое число, ни места, ни комментариев тратить не следует. Но это по меньшей мере ошибка. Маяковский был уже членом РАПП, и выговаривали ему, согласно имеющейся в организации табели о рангах, как рядовому сочинителю. Неужели и такой подробностью следовало пренебречь?
