Колум Маккэнн - Танцовщик
Телохранитель вышел. Улыбнулся мне, заговорил на ломаном английском, который невозможно было понять. Кончилось тем, что он начал водить руками по воздуху. Мне показалось, он пытался сказать, что мама была когда-то очень красивой женщиной. И я сразу изменила мнение о нем, несмотря на его конский хвостик. Он поел того, что мы выставили на стол, не одну порцию съел, помычал, давая понять, что все очень вкусно. А затем тихо сидел до конца дня.
два тридцать
Я вошла. Мама была в сознании. Полностью открытые и словно испуганные глаза. Рудик склонялся над ней, в его глазах стояли слезы. Он говорил что-то, переходя с русского на татарский и обратно. Мамины губы шевелились, но разобрать хотя бы слово было невозможно. Рудик взял меня за руку. «Скажи ей, что это я, Тамара, — попросил он. — Она знает твой голос. Она все еще не признала меня». Я наклонялась к маме, сказала: «Это Рудик вернулся, чтобы увидеть тебя». Что-то блеснуло в ее глазах, но поняла ли она меня, я не знала. «Буду сидеть здесь, пока она меня не узнает, — сказал Рудик. — С места не сойду». Я попросила его выйти, съесть что-нибудь, мы же приготовили праздничный обед, но он ответил, что не голоден. Я попросила еще раз. «Нет!» — крикнул он. И тогда я сделала то, чего никогда не забуду. Ударила Рудика по лицу. Голова его дернулась в сторону и не вернулась обратно, он уставился в стену. Удар был таким сильным, что у меня заныла ладонь. Рудик медленно обернулся ко мне, посмотрел в глаза. И снова склонился к маме. «Я сяду за твой стол, Тамара, когда буду готов». Я закрыла дверь. Ужасное чувство владело мной, когда я вошла в гостиную. Нурия смотрела на свои новые часы, а те пикали и пикали. Остановить их она не могла.
два сорок пять
Илья еще раз пополнил тарелку телохранителя. Они выпили кумыса. Телохранитель показал Илье занятную игру. Он выдергивал из головы волос и закрывал глаза, а Илья закладывал его между страницами книги. И телохранитель принимался, не открывая глаз, прощупывать пальцами книгу, легко касаясь страниц. Это был старый трюк массажистов, помогавший ему управлять нажимом пальцев. Телохранитель наловчился в нем до того, что мог нащупать волос сквозь восемь страниц. Снег бил в окно.
три часа
Я наложила для Рудика полную тарелку — солонина, капустный салат, яйца вкрутую. Дверь скрипела, пока я ее открывала. Я удивилась, увидев, как он улыбнулся мне. Похоже, он забыл о моей пощечине. Между нами снова установились добрые отношения, какой-то мостик перекинулся через разделившее нас расстояние. Есть Рудик не стал, но тарелку держал так, точно вот-вот начнет. Он подвинулся в кресле, освободив место для меня, я втиснулась туда. Мы смотрели на мамины едва-едва двигавшиеся губы. На ее разбросанные по подушке волосы. «Она повторяет твое имя», — сказала я. «Что?» — отозвался он. Я сказала еще раз: «Она повторяет твое имя». Рудик долгое время промолчал, а потом с силой закивал: «Да, она повторяет мое имя». И вдруг залепетал что-то о флагах на берегу, о радио, о том, как слушал ребенком музыку. Я ничего не поняла: чушь какая-то. Я сжала его руку. Кресло было слишком тесным для нас двоих.
три тридцать
Я оставила Рудика в маминой комнате. Телохранитель по-прежнему играл с книгой, прощупывая ее страницы. Он попросил у меня еще кусок пирога.
четыре
Рудик вышел от мамы. Вид у него был решительный, но лицо никаких чувств не выдавало. Он кивнул Нурие с Ильей, подошел к окну. Раздвинул шторы, за которыми сидели в машинах чиновники. Рудик повернулся к нам. Подал какой-то сигнал телохранителю. Уверена, он только притворялся счастливым. Телохранитель открыл чемодан Рудика, и тот достал последние подарки — новые драгоценности, косметику, шоколад. Потом похлопал ладонью о ладонь, словно согревая их, хотя в квартире было тепло. «Ладно», — сказал он. Сунул руку в карман и бросил на стол пачку рублей. Очень толстую. Никто не шевельнулся. Снаружи засигналили машины. Самолет на Ленинград улетал уже скоро. Снег так и продолжал валить. У двери Рудик натянул на голову берет, обнял Нурию, в последний раз пожал руку Илье. Я подошла, встала рядом с ним на пороге. «Она меня не узнала», — сказал Рудик. Я прошептала ему на ухо: «Конечно, узнала». И мы стали повторять: «Нет, не узнала». — «Да, узнала». Рудик посмотрел мне и лицо, криво улыбнулся. «Щеку все еще жжет», — сказал он, и на миг мне показалось, что Рудик вернет мне пощечину, но нет, не вернул. Обмотал шею шарфом, повернулся к нам спиной и пошел к машине. А мы остались наедине с нашими новыми сокровищами.
* * *— Юля, милая, дай-ка я догадаюсь, пианино у тебя все еще нет?
Одолев пять лестничных маршей, он немного запыхался. Я ахнула, вот уж не думала, что меня, в моем-то возрасте, еще можно так удивить. Он улыбнулся собственной шутке, представил своего спутника, Эмилио, извинился за поздний визит. Сказал, что ему страшно неудобно — явился без подарков, — но он уже все раздал. Я обняла его, стоявшего на пороге, вглядываясь в темноту квартиры.
— Все та же Юля, — сказал Руди. — Столько книг, что обоев не видно.
— Как ты меня отыскал?
— У меня свои каналы.
Электричество во всем нашем доме опять отключили Я зажгла две свечи, стало посветлее. Эмилио, стоя у двери, стряхивал снег с плеч. Я предложила ему войти, удивив его тем, что он назвал моим идеальным испанским. Я объяснила, что этот язык составляет изрядную часть моей жизни, он подошел к полкам с книгами и принялся их разглядывать.
Затянув потуже поясок халата, я зашла за разделявшую комнату ширму. Коля спал. Я разбудила его, он было заворчал, но затем сел, выпрямившись.
— Кто? — переспросил он и выскочил, встрепанный, из постели.
— Тащи на стол всю еду, какая есть, — прошептала я.
В ванной я подрумянила щеки костяшками пальцев, — посмотрела на себя в зеркало и рассмеялась. Призраки моей жизни выступали из темноты, чтобы поприветствовать меня, женщину шестидесяти двух лет.
— Поспеши, — крикнул Руди. — У меня всего около часу.
Коля выставил на стол булку хлеба, остатки огуречного салата. И уже успел открыть бутылку водки, хотя стоявшие рядом с ней стопки были еще пусты. Крошечные язычки свечей нервно подрагивали в темноте.
— Ты оказал нам большую честь, — сказала я.
Руди махнул рукой.
— Меня тащили на ужин во французское посольство, — сказал он, — но они мне надоели.
— Так, значит, тебе разрешили вернуться?
— На двое суток, повидать маму. Просто мой рейс задержали. Через несколько часов вылетаю из Пулково.
— Через несколько часов?
— Я даже в Кировском побывать не сумел. Они спланировали мой визит так, что театр оказался закрытым.
— А твоя мама? — спросила я. — Как она?
Руди улыбнулся, но не ответил. Зубы у него все еще были поразительно белыми, словно спорившими с остальным его лицом. Мы помолчали немного, он оглядывал комнату. Казалось, Руди ждал, что из мрака покажутся еще какие-то люди. А потом вдруг сжал мои ладони и сказал:
— Ты, Юля, не утратила ни крупинки былой красоты.
— Прошу прощения?
— Ни на день ни постарела.
— А ты, — ответила я, — как был вруном, так и остался.
— Нет-нет-нет, — упорствовал он. — Ты по-прежнему красавица.
— Я старуха, Руди. В платочке хожу.
Он взял бутылку, наполнил три стопочки и, взглянув на Колю, спросил, не слишком ли тот молод, чтобы пить водку. Коля молодым аллюром полетел к буфету за четвертой стопкой.
— Твой сын? — шепотом спросил Руди.
— В некотором смысле, — ответила я.
— Ты снова вышла замуж?
Я поколебалась, потом покачала головой. Мы с Колей пережили долгие годы бедности и лишений. Мое переводческое умение никуда не делось, но было настолько же хорошим, насколько и бесполезным: спрос на зарубежную литературу упал, а многие издательства попросту закрылись. Я ощущала себя стоявшей на пороге новой жизни, но уже лишившейся половины прежних сил. И начала подрабатывать, ради куска хлеба, уборщицей. Зато Коля, к радости моей, рос и обратился в достойного юношу — высокого, темноволосого, погруженного в себя. Семнадцатилетний, он давно забросил шахматы, решим стать художником, — начал с пейзажей, основательных и реалистичных, но теперь отошел от них, отдав предпочтение размытым, лишенным четких очертаний изображениям. Коля считал, что любые перемены должны иметь причину, иначе утратится уважение к прошлому, он стремился усвоить традицию, чтобы затем найти нечто новое. Сделал серию портретов Ленина — молоком. Они были столь же историчными, сколь и пародийными, увидеть что-либо на этих листах можно было, лишь поднеся к ним свечу или спичку. Ни одного портрета Коля не продал, просто сложил их под свою кровать, а любимым у него стал тот, что был ненароком оставлен рядом с трубой отопления, проявившей на бумаге нос — и ничего больше. Над своей кроватью Коля написал на обоях цитату из Фонтанеля, почерпнутую им в одной моей старой книге: «Найти философский камень, конечно, нельзя, но поиски его — дело доброе».
