Владимир Губайловский - Учитель цинизма. Точка покоя
Эту фазенду я ненавидел. И подкатывала тоска, как только я думал о ней. Когда я приезжал, у меня всегда было неподдающееся исчислению множество дел. За те годы, когда у нас была эта дача, я искупался в Оке всего несколько раз, а до реки было метров триста. Некогда. Чинить крышу, ставить забор и сортир, поправлять ворота, наводить порядок в сарае, колоть дрова, возить воду из неблизкой колонки, и копать, и перекапывать землю… И собирать вишню, что тоже и долго и нудно, — в нашем обиталище многого не хватало, но вот вишни было полно.
Главное наше несчастье заключалось в том, что село было совсем не дачное. Таких, как мы, горожан, там больше вообще не было. И местные смотрели на нас как на источник легкого дохода. Городские — ничего не умеют, ничего не могут, так и тяни из них и у них все что можно.
Большинство моих дел требовало участия местных жителей. И я готов был заплатить — и водкой и деньгами. Народ вроде не против подзаработать, но все происходит настолько неспешно, что я зверею. Ну когда? Это на зорьке. «На зорьке» — это синоним бесконечно удаленного завтра. Они, конечно, никуда не спешат, но мне-то надо срочно в Москву, у меня там работа стоит! Они мычат и телятся. А потом наоборот — не телятся и не мычат. Потому что все всегда взямши. Но в хлам — редко. Разве, «вечеру».
Пьют в деревне куда больше, чем в городе. Но деревенское пьянство — оно другое. Например, собрались мужики утречком — часиков в шесть — позавтракать. Я в городе в это время ложусь не всегда! А тут — сели. Черняшка, луковица, бутылка водки, «Беломора» пачка початая. Разлили на троих. По 150 с граммулькой. Приняли на грудь. Хлебушком с лучком похрустели. Подымили и пошли по делам. Через полтора часа интенсивной работы на свежем воздухе вся эта водка — о ее качестве я мужественно умолчу — выйдет с потом, и ты трезвый как стекло. Можно опять пить. Ну, и в обед обязательно повторение пройденного. А вечером бывает и сурово… Но солнце село, все уснули. И поутру все более-менее… Особенно если начать с завтрака.
И все время денег просят в долг, а возвращают редко-редко и норовят что-нибудь украсть. А когда осенью мы уедем, могут вынести из дома вообще все, что там есть, вплоть до полов. И смотрят на тебя такими ясными, такими невинными глазами, и пьют с тобой, и считают, что так и надо. И ведь как будто не понимают, что вообще-то воровать нехорошо. У кума, может, и нехорошо, а у городских — самое милое дело. Эти еще понавезут. У них денег много.
Почему мы не бросили эту гребаную фазенду в первый же год? Не знаю. Наверно, не хватило мужества. «Дачу» нам подарили Олины родители, и они считали, что это очень удачная покупка, что все наши муки, долгая дорога, бесконечная работа по поддержанию благословенного местечка в жилом состоянии и сама деревенская простая и правильная жизнь, больше похожая на бесконечную борьбу за существование, — это все в порядке вещей. А может, потому не бросили, что Кузе и Ване там нравилось. Я смотрел, как они устраивают свои шалашики под яблонями, как копаются в пыльном сарае, который приспособили под игровую комнату, и мне становилось стыдно за собственное убожество и неспособность обеспечить им нормальное детство. Урод, наверное. Урод и есть.
67
Обычно я приезжал ненадолго. Максимум на неделю, а то и меньше. Но Оля строго заявила, что так больше продолжаться не может, нужно строить забор, поскольку без забора наши собаки разбегутся и обязательно какую-нибудь курицу придушат. Ну и пристрелят их безо всяких антимоний.
И мы с дедушкой — с моим тестем Виктором Александровичем — отправляемся в долгую экспедицию, на целый месяц, строить забор. Оля остается в Москве с детьми.
Апрель теплый. Погода стоит сухая. Дедушка — мужчина мастеровой: водитель автобуса, не то, что я. Все умеет. Я занимаюсь закупками. Мотаюсь в Дегтярное на лесопилку. Пью с народом народные напитки. У меня приятель на пиле работает. Ну, не приятель, знакомый — Битон. Оля с ним договорилась. Он обещал помочь. Он ей симпатизирует. Все время деньги приходит занимать. Зовет ее Олюнчик. Иногда рыбу приносит. Идет с утренней рыбалки, стучит в окно. Оля покупает. Рыба свежая, вкуснейшая. Живет в корыте. Однажды даже сомика принес. Юного совсем, килограмма на три.
Мы с Битоном идем к лесопильному начальству договариваться. Здесь все строго — продавать населению ничего нельзя. Можно только в виде исключения. Так что на сухую разговор не идет. Я к такому повороту готов. Достаю, разливаю. Начальство теплеет и проникается сочувствием. Но надо ехать в Спасск подписывать разрешение на продажу леса населению.
Еду попутками в Спасск. Толкаюсь в каком-то присутствии. Оформляю бумаги. Все долго и непросто. К вечеру возвращаюсь в Дегтярное. С бумагами все вроде нормально. Плачу деньги. Пьем за удачную сделку. Подгоняем «кировец» с прицепом. Грузим. Штакетник. Сороковку. Столбушки. Целая гора пиломатериалов. Грузчикам — по стакану. Трактористу — стакан, чтобы дорога была легкой. Садимся с Битоном в кабину. Поехали.
Ехать 12 километров. Дорога нормальная — почти везде асфальт. Битон байки травит. Я начинаю дремать. Дремать надо аккуратно. Трясет сильно. Голову можно расшибить. Приехали. Разгружаемся. Теперь у нас есть из чего строить.
Да здравствует забор! А забора метров сто примерно. Сад у нас большой. Приходит Вася — старичок-лесовичок. Маленький, но сухой и крепкий. Смотрит на груду леса. Связки штакетника. Цокает языком. Выпиваем, чтобы работа была легкой. Провожу ревизию жидкой валюты — осталось две бутылки. Хорошо же меня в Дегтярном облегчили. Надо заначить на всякие непредвиденные расходы. Дедушка — мужчина серьезный. Вася тоже не пальцем деланный. Так что на отдых горючего не хватает. Отправляюсь к бабке Нюрке за самогоном.
Бабка Нюрка живет одна. Как-то колола дрова и саданула с маху топором по ноге. Прихромала к Оле. Та ей рану обработала, перевязала. Говорит: «Тебе, Нюра, надо к доктору». — «Ну вот ишо, к дохтуру. Ты лучше замоташь. Да и пройдет само». — «Нет, Нюра, загноится рана, ты без ноги останешься». — «Ну, на зорьке, схожу, можеть».
Когда я впервые приехал в Санское, я с удивлением осознал, что не понимаю языка, на котором говорят местные жители. Особенно бабы. Мужики говорят мало и матом, в общем, понять можно. А вот бабы — и вроде русский язык, но какая-то совершенно неожиданная интонация. Голос повышается к концу фразы и переходит чуть не на крик. Чего орут-то? А они не орут. У них просто говор такой. Постепенно привык. Стал понимать.
Стучу в окошко. Свет зажегся. Бабкина хитрая мордочка замаячила. Высунулась на крыльцо — бутылку сует. Я ей — трешку. Самогон тут гонят многие, все почти. Но немногие продают. У бабки вот такой приварок малый.
Дедушка с Васей уже заждались. Все строго: черняшка, лук, «Беломор». «Беломор» — это мне. Ни Вася, ни дедушка не курят. Здоровье берегут. Отдыхаем. Вася спохватывается, начинает собираться: «Ох, бабка заругает. А то поусну где под забором».
Мы с дедушкой ложимся. У меня в голове туман. Внутри организма какая-то муть. Ну еще бы — столько пойла выхлебать за день. Я же начал часов в семь утра. И весь день прикладывался. Да без закуси почти. Но я не пьянею. Я весь напряжен. Работы вагон, а мы так начинаем. Не дело. Хорошо, что допили весь Нюркин самогон. Может, завтра с утра начнем.
Утром встали. Перекусили. Приехал Вася на Мальчике. Мальчик — это Васин драгоценный мерин. Вася раздобыл циркулярку. Дедушка пилит сороковку на слеги. Я копаю ямы под столбы. Работаем. Ям надо много. Слег тоже. Небо синее. Мы трезвые. Весь день. Даже в обед не прикладывались. Солнце садится. Мы буквально валимся с ног.
Скоро зацветет сад.
С утра начинаем бить штакетник. Бьет в основном дедушка. Я держу штакетину. Гвоздь он забивает в три удара. Четвертый — контрольный, чтобы co шляпкой. Когда он устает, я его сменяю. Но он долго не устает и редко отдыхает.
Работа исключительно творческая. День за днем. Столбушки. Слеги. Штакетины. От них уже рябит в глазах. Приходит Вася: «Эк вы быстро подвигаетесь!». Еще бы не быстро. Времени-то нет у нас. Мы ведь не можем «на зорьке» забор поставить.
Вася не унимается: «Вы бы передохнули, а то умаялись ведь». Заботливый, просто сил нет. Выпить ему очень хочется. Ну, давай отдохнем. Водки мне жалко, жаба душит. Я хочу Оле оставить. Совсем без валюты здесь не прожить. Вдруг ей что-то понадобится? Ну там крыша провалится или пол. Хотя вроде все, что могли, укрепили.
Вася говорит: «В магазин белое завезли. Еще, может, не побрали всю». Здесь в сельпо ассортимент строгий: белое — это водка, красное — все остальное. Когда мы только осваивались на этом краю мира, тоже Вася заявился и говорит: «Красное завезли». Мы с Олей удивились: в такой дыре — и красное сухое? Я пошел в магазин, полем через овраг, не близко. Оказалось, «красное» — это портвейн какой-то местный. Даже на вид жутковатый. Нет, не стали мы его пить.
