Джеймс Мик - Декрет о народной любви
Мальчик услышал визг тормозов, почувствовал, как замедлил ход и остановился паровоз и как, точно после длинного перерыва, забарабанили пули по паровозу и махина тронулась обратно, в город.
Алешу знобило. Сверху накатывали волны, и с каждым разом он утопал всё глубже и глубже, покуда не стал недвижен.
О природе груза
Анна проснулась с тем дивным чувством, которое бывает обыкновенно у людей, спящих плохо, но отоспавшихся — точно довелось безнаказанно украсть. В такую пору воспоминания о причине глубокого сна еще отдаленны, и в эти немногие мгновения, пожалуй, только и можно назвать мир милосердным.
Вдалеке свистнул паровоз — уж не гудок ли разбудил? Вспомнилось, что случилось необычное, опасное, но милое. Как входил в лоно, заполняя собой, широкий, упругий бутон. Страстные мужские поцелуи, и как потянулись к члену руки, чтобы быстрее вошел в нее. Что за долгая жажда и как быстро утолена!
Пошевелила под одеялом вытянутыми ногами, подумав, куда ушел Кирилл и который час.
За окном было светло, и свет был ярок. Странно, что Алеши дома нет, что сын так и не показался. Может быть, увлек Самарина в сад поиграть в кавалергардов, в такую-то рань? Улыбнулась: вполне вероятно. В душе укрепилось чувство принадлежности к сообществу из троих, и женщина осознавала, сколь опасно такое ощущение, ибо непрочна связь… но им остается еще несколько совместных часов.
Встала, умыла лицо. Плеск ополаскиваемых в умывальнике ладоней натолкнулся на незнакомую тишину — холодную, застывшую. Тишина одиночества. На миг во рту пересохло, и прямо в халате Анна выбежала в коридор и поняла, что Алеша пропал.
Вдалеке раздались выстрелы. И пока спускалась по ступенькам, бегом, всё призывала Бога, в которого не верила. Звала сына на кухне, в саду, обежала по замерзшей земле вокруг дома и за калиткой… пока не капнула на ногу слеза, и тогда женщина заметила, что выбежала босая. Набрала в грудь воздуха, так что засаднило в легких, и крикнула, едва не сорвав голос:
— Алешенька-а-а!!!
Всхлипывая, с прерывистым дыханием, отирая нос тыльной стороной ладони, дрожа, оделась, завязала шнурки на ботинках. Тошнотворно кружилась голова, точно завертелось грузное колесо, вновь и вновь прокручивая одни и те же мысли.
Погубила своей похотью сына! Она, Анна Дутова, погубила своей похотью сына! Легла в постель с убийцей! Пожертвовала Алешенькой ради невыносимой жажды нежности, жажды проникновения, жажды быть желанной! Потеряла ненаглядного отраду, милого, родного непоседу, то смешливого, то сердитого любимого проказника, деспота сыночка… под сердцем носила, лелеяла, с мукой, так долго выращивала — и пропал маленький, а всё из-за неодолимого помрачения… Теперь уж не отмолишь, не вернешь, так будь же она навеки проклята! Муж сразу потаскуху в ней разглядел и как мог поскорее избавился. А всё она виновата. Жив ли еще сыночек? Нет, о таком и мечтать нельзя. Проклята! Дура! Похотью сына сгубила!
Побежала по большаку к полустанку. Плотник Грачев, из скопцов, рассказал: Алеша с каторжником рука об руку шел. Спросил, что стряслось, но женщина смолчала.
Внутри нее по-прежнему вертелось колесо. Похотью сына сгубила! Жив ли еще? Дура!
Вдалеке послышалась пальба, на сей раз — раскаты тяжелой артиллерии. Анна утонула в толпе чешских легионеров. Навстречу женщине от станции бежала рябью сумятица. Один легионер споткнулся, упал, вскочил и помчался дальше. Алмазная синь неба, стянувший лужицы чистый ледок превращали происходящее в подобие конфитюрной коробки, таившей внутри судный день.
Бойцы перекрикивались по-чешски. Мчались, держа винтовки в обеих руках, оглядываясь по сторонам, слегка подавшись телом вперед, точно ожидали вражеского нападения с любой стороны.
Возле станции лежал полуприкрытый дерюгой мертвец; сапоги торчали в сторону под странным углом. Анне почудилось, будто внутрь нее просунулась рука, стиснула сердце и встряхнула всё тело. От волнения Лутова была не в силах разрыдаться; женщина вцепилась себе в волосы. Чешские солдаты мельтешили подобием толпы. Едва понимая чужое наречие, Анна всё же уяснила, что угнали единственный паровоз. Побежала в самую гущу толчеи — там, дрожа, закутавшись в одеяло, сидел человек, в котором мать узнала машиниста. Какой-то солдат вправлял ногу сидевшего. Тот морщился от боли.
— Вы видели моего сына? — спросила Анна. Скрипнуло, крутанулось колесо. Убитого ею мальчика…
— Ах ты, стерва поганая! — выругался по-русски машинист, глянул и, отвернувшись, добавил что-то на чешском. Остальные бойцы глядели на Лутову неотрывно.
— Мне нет дела до ваших оскорблений, — заявила мать. — Где мой сын?
— Каторжник забрал. Мы все для него — дети. Ишь ты, мальцу хочется поглядеть на работу машиниста! Ну что ж, заходи и дядю приводи! — Машинист сплюнул; по толпе пронесся ропот. Он продолжил: — Твой сорванец с самого начала знал, что каторжник затеял, и ты тоже с ними заодно была! За мальчишку не волнуйся. Как доберется до вас Матула — из обоих ужин для воронья выйдет.
Вдали, на путях, закричал, замахал руками человек. В руке он держал револьвер. Оказалось, Дезорт подзывал легионеров. Побежали по шпалам, с ними Анна, в слезах, под стук в висках, еле различая, где шпалы, где рельсы, содрогаясь от самоотвращения.
Вскоре столкнулись с остальными чехами, побежавшими к вокзалу напрямую, сразу через площадь. Смутный и Бухар установили «максим» так, чтобы пулемет был направлен вдоль рельс. Ганак бродил кругами — широкоплечий, жилистый, руки в карманы, украдкой оглядывая каждого.
Расставив ноги, зажав большие пальцы под ремнем, стоя у рельс, точно на баррикаде, спиной к Анне, лицом к путям, возвышался Матула. Анна подбежала, обогнула капитана, чтобы взглянуть в глаза. И как только получалось, что взор, в котором горел живой ум, оставался безжизненным сам?
Поворот колеса. Анне показалось, будто Матула — часть кары, ниспосланной за предательство сына, за то, что легла с каторжником. Чистый взгляд, лишенный даже успокоительной злобы, презрения или ненависти, свидетельствовавших бы о принадлежности к роду человеческому, казался теперь естественным. И не оттого, что взгляд капитана был чуждым в своей прежней бесчувственности, а потому, что раньше, до грехопадения, Анна не понимала, насколько естественна человечеству бесчеловечность командующего корпусом.
— Где мой сын? — прошептала мать.
— Городская потаскуха спрашивает, где ее сын? — во всеуслышание произнес Матула. Остальные чехи, цыкая друг на друга, замерли, прислушиваясь. — Все тебя бросили! Жид твой, Муц, сбежал, а любовник-каторжник еще и мальчишку увел! Ничего для тебя больше не осталось… вот разве что лейтенант Ганак тебя захочет.
— Но почему вы не отправились в погоню?!
— Далеко от меня не уйти, — заверил Матула. — А пока… придется тебе залог за беглеца внести. Мы условились, что залогом станет твоя жизнь.
— Дурой я была, — произнесла Анна и зарыдала. — Ужасную ошибку совершила! Умоляю, спасите моего сына! — и упала на колени. — Прошу, спасите!
Стоявшие кругом чехи неловко переминались с ноги на ногу.
— Целуй мне сапог, — приказал капитан.
Мгновенно Анна испытала облегчение. Медлить некогда. Сейчас ее допустили на лобное место; казнь может продлиться, но хуже уже не будет. Пальба прекратилась; воцарилась совершенная тишина.
Нагнувшись, Анна прикоснулась губами к надраенному кожаному носку сапога. Он пах войной, зимой, отскобленным дерьмом и грязью. Прижалась к носку ртом. Нелегко, но пусть видит. Чем хуже — тем лучше. Выпрямилась, отерла рот тыльной стороной ладони, встала и заглянула в глаза Матулы. Рот капитана скривился, точно от сдерживаемого хохота, а глядеть ему в глаза было всё равно что обдирать костяшки кулака о шершавый гранит.
— Ну что ж, уведи ее, Ганак, — приказал капитан, но едва подчиненный шагнул вперед, как все увидели силуэт шагающего навстречу человека, показавшегося из зарослей, в которые уходили пути — саженях в двухстах поодаль. Лутова ринулась навстречу, но Ганак ухватил женщину за запястье, а когда Анна, сопротивляясь, попробовала чеха укусить, тот скрутил ей за спиною обе руки, чтоб не вырвалась. Тщедушный с виду, жилистый офицер оказался силен. Мать выкрикнула имя сына.
— Послать солдат, чтобы встретили? — спросил Дезорт.
— Нет, — ответил командующий корпусом.
По рельсам навстречу собравшимся шагал Самарин — весьма проворно для человека, несущего перед собой груз, обернутый в заляпанную кровью, некогда белую рубаху. Женщина выкрикнула имя сына… и снова, и снова. Груз на руках Самарина не шелохнулся. Прочие молчали. Всматривались, пока не разглядели лицо Кирилла со всей отчетливостью, пока не заметили, как поглощен мужчина своим делом.
Ничего иного попросту не существовало. Несмотря на быструю походку, двигался с осторожностью, а потому отравлял Анну надеждой. Вера в благополучный исход обжигала, точно царская водка, и до чего же больно! Вновь выкрикнула имя сына, и дрогнул голос. Теперь уже слышались и шаги Самарина по гравию, и дыхание каторжанина. Когда Кирилла отделяло от Лутовой саженей десять, Анна поняла, что Ганак ее уже не остановит. Вырвалась, едва не споткнувшись, и выхватила мальчика. Почувствовала теплоту тельца. Грех ее отчасти искуплен! Жив, и, может быть, теперь только ей, а не сыну придется страдать? Безостановочно вертелось колесо. Всё вокруг сделалось беззвучным, невидимым. Всматривалась в лицо Алешеньки. Побелевшее, неподвижное, а глаза закрыты, но не было в нем нечистоты и запущенности смерти.
