Антония Байетт - Обладать
И небеса развеять тонким пеплом.
Два дерева бесчувственных лежали
На влажном бреге мира, на краю
Прилива, глажимы водою, то
Волной подкрадчивою приподняты,
То опускаясь не своим движеньем.
С корнями вывернуты, груботелы,
Ясень и ива, гордости зелёной
Лишённые, как будто неживые,
Таили в сердцевине кольц древесных
Покамест нерожденно шевеленье
(Извечны эти кольца пробудила
Длань времени, к ним властно протянувшись,
Когда бурлили воды в новой суше).
В лазури полыхала Дева Солнца,
Лишь дважды путь проехав колесничный,
Что с той поры свершает денно, нощно ж
Остыть Земле давая в сонных тучах, —
И с верного пути не совлечётся,
Пока Пожар всё не пожрёт последний.
В её лучах свою почуял силу
Отец Богов, и молвил: оживить ли
Сии деревья? – и ему в ответ
В стволах растительная сила встрепенулась.
Хёнир Блистающий сказал: когда б они
Умели двигаться, и осязать, и слышать,
И видеть, то ушам, глазам предстали б
Осмысленными струи света. Жизнью
Своей плоды в саду б их жизнь питали.
Весь дивный мир любим бы стал и познан,
В их жизнях длился б жизнью бесконечной,
И вняв его красотам, их воспели б
Они, тогда б стал этот мир прекрасен
Впервой, таким увиден.
Тёмный Локи
Сказал, Бог скрытнопламенный: я кровь
Дарую им, чтоб был их облик ярким,
Чтоб в них явилось страстное движенье,
Влекущее друг к дружке их, железо
Так тянется к магниту. Кровь даю —
Тепло людское, искр живых потоки,
Текущие от пламенных сердец,
Божественно умеющих друг с другом,
Пока целы, беседовать, но всё же
До всех времён скончания, распаду
И тленью обречённых, ибо эти
Созданья будут смертны.
И вот смеющиеся Боги, сим деяньем
Довольны, из бесчувственных бревнин
Мужчину с женщиной соделали и дали
По их древесному происхожденью
Им имя Ясень с Ивой. Душу Один
Вдохнул в них; Хёнир дал им разуменье
И чувства, силу двигаться, стоять;
И напоследок тёмно-жаркий Локи
Оплёл густой их сетью кровеносной,
И искру жаркую воздул в них, как кузнец
Мехами огнь тревожащий. И, с острой
Горячей болью превращенья, жизнь
Пронзила их, деревьев прежних мирных,
Промчалась в новых жилах с ликованьем,
Взгремела в свежесозданном мозгу,
В его желудочках, в извилистых ушей
И носа полостях, и наконец глаза
Их новые в мир новый отворила.
Вначале светом люди первые те были
Удивлены, тем первым светом влажным
Первейших дней, что омывал сияньем
Серебряным и золотым песок, и в море
Влил злато жидкое, и каждый гребешок
Посеребрил в его движеньи лёгком.
Что прежде жило лепетом живицы,
Умело понимать лишь воздух зыбкий,
Тьму или свет вокруг коры огрублой,
Иль нежной кожицы, целуемой теплом
Иль холодом – теперь глаза имело:
В них света неразличные потоки
Лучились, изгибались и волнились,
Всё обливая ярью золотою
И радужной, никак не иссякая
Мерцанием пятнистым и подвижным.
Узревши сразу больше, но и меньше
Возможного, они затем узрели
И собственную форму, ту, что Боги
Им дали в хитроумности искусной:
Белела кожа с синими тенями
И синими ж прожилками; желтело,
Смуглелось, розовелось что-то; было
Жемчужно-яркое, нетронутое, в ход
Непущенное и вбирающее яркий воздух.
Четыре глаза их, слегка сощурясь
Перед пылавшим Ликом Девы Солнца,
Себя напротив меньшее сиянье
Друг дружки глаз узрели, под убором
Волос блестящих локонов златых.
Мужчины первого сверкнули голубые
Как сталь глаза, и огонёк ответный
В лазоревых глазах у Ивы вспыхнул,
И мигом кровь пунцовая, дар Локи,
Им в лица жарко прыгнула. Тут Ясень
Увидел, что ему подобна Ива,
Но всё ж другая; а она, увидев,
Как Ясеня лицо ей улыбалось,
Своё лицо в его уразумела, —
И так они, уставясь друг на дружку,
Всё улыбались, и с улыбкой Боги
Взирали, как созданья их прекрасны,
Начавши век с признанья и приязни.
Ясень на брег пустынный наступил,
И тронул руку Ивы, та его
Схватила крепко руку. Бессловесны
Пошли они вдоль голоса морского,
Что грозно пел в их внемлющие уши.
За ними, первая на ровном на песке,
Легла следов темнеющих цепочка,
Солёной наполняясь скоро влагой,
То в мире первый отпечаток жизни
И времени, любови и надежды
Скудельной – исчезающий уже…
Рандольф Генри Падуб, «Рагнарёк, или Гибель богов». Книга II, строфы 1 и след.В 1859 году гостиница в Хофф-Ланн-Спаут существовала, хотя в письмах Падуба о ней не упоминается. Поэт останавливался в Скарборо, в гостинице «Утёс», ныне уже снесённой; ночлежил он и в городке Файли. Мод разыскала Хофф-Ланн-Спаут в брошюре для туристов, под рубрикой «Где можно вкусно поесть». Заведение рекомендовали как «место, где неизменно предупредительный, пусть и слегка неулыбчивый персонал всегда предложит вам отменные блюда из свежей рыбы». К тому же плата за комнаты была дешёвая – Мод хотелось угодить карману Роланда.
Гостиница стояла на краю болотистой пустоши, при дороге, что вела от Залива Робин Гуда в Уитби. Здание её, длинное и приземистое, было сложено из того простого серого камня, который для северян привычен, а жителям юга – с их любовью к «тёплому» красному кирпичу и некоторым архитектурным изыскам – может казаться недружелюбным. Шиферная кровля; один ряд окошек с белым переплётом… Гостиницу окружала обширная и почти пустая асфальтовая стоянка для автомобилей… Ещё Элизабет Гаскелл, посетившая Уитби в 1859 году и набросавшая здесь план своего романа «Любовники Сильвии», отметила, что на севере садоводство не в чести и что даже на западной или южной стороне грубо-каменных домов никто не пытался сажать цветы. И по сей день такие места, как Хофф-Ланн-Спаут, поражают отсутствием растительности; лишь весною эти чёрствые, сложенные без раствора стены ненадолго оживляются по низу обриеттой.
Мод привезла Роланда из Линкольна в своём зелёном автомобильчике; они поспели как раз к ужину. Хозяйка гостиницы, крупная красивая викингша, без всякого любопытства наблюдала, как новые постояльцы понесли связки книг вверх по лестнице между общим баром и рестораном.
Ресторан являл собой лабиринт кабинок, доходивших примерно до плеча, отделанных панелями тёмного морёного дерева, неярко освещённых. Положив в комнатах вещи, Роланд и Мод встретились здесь внизу и заказали довольно лёгкий, по их понятию, ужин: овощной суп по-домашнему, камбалу с креветками, профитроли. Другая викингша, помоложе, степенно и серьёзно принесла заказ, причем пища не просто оказалась добротной, но и подана была в великанском количестве: супа, густющего варева из овощей и кореньев, было по изрядному горшочку, рыбное блюдо состояло из двух нетонких кусков белого филе размером с тарелку, между которыми помещалось добрых полфунта креветок, профитроли величиною с теннисные мячи утопали в целом озере подливки из горького шоколада. Мод и Роланд обменивались шутливыми восклицаниями по поводу этого ужина; для настоящего разговора оба были слишком взволнованы. Они лишь постарались по-деловому наметить план действий.
В запасе у них пять дней. В первые два надо посетить места на побережье – Файли, Фламборо, Залив Робин Гуда, Уитби. Потом они повторят прогулки Падуба – вдоль рек к водопадам. И еще один день останется на всякие непредвиденности.
Спаленка Роланда была со скошенным мансардным потолком, на стенах грубоватые голубые обои с узором в виде веточек. Пол неровен и скрипуч; старая дверь имела засов, задвижку и в придачу исполинскую замочную скважину. Кровать – высокая, с тёмным, в пятнах, деревянным изголовьем. Роланд оглядел эту келью и вдруг ощутил свободу и покой. Он был один… Может, всё для того и приключилось, чтобы он очутился в этом месте, где так покойно? Он скользнул под одеяло и приступил к знакомству с Кристабель. Мод одолжила ему книгу Леоноры Стерн «Мотив и матрица в произведениях Кристабель Ла Мотт». Роланд принялся её листать, главы назывались: «От Грота Венеры к Бесплодной пустоши», «Женские ландшафты, девственные воды, непроницаемые поверхности», «От „Источника утолимой жажды“ к армориканской [118] океанической коже»…
Какие же типы земной поверхности мы, женщины, более всего желаем восславить, не те ли, что в фаллоцентрических текстах, как правило, предстают в виде проницаемого отверстия, влекущего или, напротив, отвращающего, окружённого или окаймлённого чем-либо? Можно заметить, что женщины-писатели и женщины-художники создали свои собственные ландшафты, которые – и это, конечно, не случайно – весьма обманчивы, которые способны перехитрить прямолинейный проникающий взгляд, или ускользнуть от него, – эти своего рода тактильные, секретные ландшафты не распахнут своих тайн перед примитивно-господствующим взором. Героини женских произведений приятнее всего чувствуют себя в такой местности, которая достаточно открыта, обнажена и одновременно не давит на тебя: небольшие холмы, некрутые подъёмы, отдельные пучки растительности, каменистые утёсы, возвышающиеся столь ненавязчиво, что об истинной крутизне склонов судить трудно, скрытые расселины, не одно, но многие потаённые отверстия и проходы, из которых свободно сочатся или внутрь которых, также без насилия, пробираются животворящие воды. Такими внешними построениями, отражающими внутренние видения, являются Красные пещеры у Джордж Элиот, извилистые тайные тропы в Берри у Жорж Санд, каньоны Уиллы Кэзер, – всё это словно очертания самой Матери-земли, открывшиеся женщинам и женщинам же несущие наслаждение. Сиксу отмечает, что у многих женщин во время оргазма вследствие аутоэротизации или взаимных ласк бывают видения пещер и бьющих источников. Это особый ландшафт прикосновений или соприкосновений, поскольку, как это убедительно продемонстрировала Иригарэ, все наши «видения» глубинного уровня берут начало в нашей самостимуляции, в соприкосновении, поцелуе двух наших внутренних губ, воплощающих нашу двоякую половую сущность. Женщинами подмечено, что героини литературных произведений нередко испытывают острейшее наслаждение, пребывая в одиночестве в тайных местностях, укрытых от постороннего взора. По моему скромному убеждению, сюда следует добавить уединённую прогулку по морскому берегу, где волны одна за другой накатывают на песок, давая ощутить их сокровенную связь с последовательно-содрогательными волнами наслаждения при женском оргазме. Есть некое морское-солёное-волнообразнее женское начало, с которым ещё предстоит разобраться и которое – в отличие от Венеры Анадиомены – не составлено из бросового мужского семени, павшего пеною на лоно вод в момент оскопления Отца-Кроноса его эдипообразным сыном. Наслаждение неразмеренным и в то же время упорядоченным движением вод, чередою волн, бесформенных, но не аморфных, набегающих на берег, явственно ощутимо в работах Вирджинии Вульф, в построении её фраз, в длинно-перебивчивом дыхании ее прозы. И я могу лишь поражаться удивительной чуткости и душевному такту спутниц Шарлотты Бронте во время первой её встречи с морем в Файли; уловив состояние Шарлотты, они отдалились и спокойно ожидали в стороне, пока она наконец, трепещущая всем телом, с краскою на лице, с глазами, влажными от слёз, не присоединилась к ним вновь и не продолжила прогулку.
