Петр Дедов - Светозары
Я сел на пологом бережку, поросшем бордовой, хрусткой под ногою, верблюжьей травой. Здесь, вдали от скотных дворов, пресно пахло мокрым камышом и сырой рыбою. Вдали чернела лодка с одиноким гребцом — рыбаком или охотником.
Я старался представить зиму, синий озерный лед, жесткое шуршание заслеженных камышей. Старался представить отца, ползущего по льду. И не мог… Стал забываться его облик, «туманиться», — как сказала Агафья. Мне было грустно до слез. «Что же это, — думал я, — пройдет еще немного лет, и отец совсем забудется, исчезнет из памяти даже у меня, у его сына. А что уж говорить о чужих людях?.. И совсем-совсем позабудется, сотрется, будто и не жил никогда человек на земле. Так кто же тогда такой безжалостный и жестокий затевает появление человека на свет, даст ему жизнь только затем, чтобы снова отнять ее и упрятать человека в вечную тьму и забвение? Зачем все это? Или кому-то нужно просто для забавы?.. Ну хорошо, отца я еще ощущаю как-то в себе, советуюсь с ним, хочу его чувствовать. Но ведь пройдет совсем немного времени…»
Стало быстро темнеть, как-то незаметно и враз высыпали на небе звезды и так ярко и остро отразились в тихом озере, что казалось, упали в воду. «Звезды упали в воду — быть скоро снегу», — гласит народная примета…
8
Никаких особых «завихрений» у Сенькиного дяди я не заметил. Человек как человек. Но, может быть, когда Сенька предупреждал нас, что дядя его «с приветом», может, он имел в виду его неслыханную скупость? Таких жадных людей я еще не встречал. Хозяева даже чаем нас не напоили. И когда мы во дворе, в потемках, давились всухомятку кусками черного хлеба, супруги вдвоем ужинали в летней кухне, — оттуда по всей усадьбе растекался аромат картошки, тушенной с мясом.
Сеньку, правда, дядя пытался пригласить. Высунулся в дверь из уютно освещенной кухни, крикнул:
— Семен, айда с нами вечерять!
Но пока Сенька колебался да соображал, — неудобно одному-то, — дядя прокашлялся и сказал скороговоркой:
— Ну, не хошь — как хошь. Оно, конешно, со своими-то веселее, — и захлопнул дверь.
Сенька тихонько выматерился, пригрозил:
— Погоди, суконка. Не на того напал.
Дом был крестовый, из четырех комнат, но всем места для ночлега в нем не нашлось. Правда, нам с Сенькой и Васильком постелили в прихожей, — разбросили прямо на полу рваный армячишко, а женщин, наших возниц, и на порог не пустили: отвели им место в амбаре.
— В этой котеже вам сподручнее будет, — сказал хозяин.
А утром Тамарка жаловалась, что всю ночь не сомкнула глаз из-за крыс, которые «топотали по полу, как лошади», а Клавка Пузырева охрипла от холода и сырости.
Я заглянул в «котежу». Просторный амбар до потолка был завален всякой рухлядью. Гоголевский Плюшкин, пожалуй, позавидовал бы нашему хозяину. Чего здесь только не было! Какие-то помятые бочки, самовары, колесо от трактора «Фордзон», пожарная кишка, бункер от комбайна (как доволок, сердешный?!), какие-то шестерни, шмотья рваного железа, даже огромный позеленевший крест, — должно быть, с купола местной церкви.
На какой-то завтрак, даже на пустой чай, рассчитывать было глупо, мы быстро запрягли лошадей, отправились в дорогу. И только когда отъехали от Копкуля верст пять, остановились подкрепиться.
— Сегодня угошшаю я! — торжественно объявил Сенька и позвал всех к своей подводе. Раскатал на возу мешки, выволок из-под них добрый сидорок из мешковины. Вытряхнул небрежно содержимое на расстеленный плащ. У нас глаза на лоб полезли… Булка белого крупчатого хлеба, вяленые чебаки, куски пожелтевшего, видно, прошлогоднего сала…
— Неужели дядя угостил? — с сомнением спросила Клавка.
— Ага! — лукаво подмигнул Сенька. И добавил не совсем для нас понятное: — Была проделана боевая операция под названием «Наказать фрайера». Кушайте на здоровье!
9
В райцентр мы приехали во второй половине дня. Вид его особого впечатления на меня не произвел: серые домишки, кривые улочки, на вокзале единственный дом в три этажа, который здесь называют «Лондоном». А в остальном то же село, только зелени поменьше, да пыли на дорогах больше, да называется по-другому — город.
Запомнились же мне здесь железнодорожная станция и городской базар. Туда мы бегали с Васильком от нечего делать, пока подводы наши стояли на элеваторе, в длиннющей очереди.
Такого количества народа, как на этом базаре, я не видел никогда. Кричали люди, скрипели телеги, на разные голоса ревела, блеяла, ржала, мычала скотина, — и все эти звуки сливались в общий гул, и издали, когда мы подходили к базару, нам показалось, что в середине его сидит какой-то великан и, балуясь, играет на огромном баяне, растягивая его на одной басовитой ноте.
Беспрестанно гомонила и двигалась пестро одетая толпа, и когда мы окунулись в нее, то зарябило в глазах, точно на карусели. Все поплыло мимо, замельтешили какие-то лица, замахали чьи-то руки, конские и бычьи хвосты…
Потом, когда постояли и огляделись, карусель стала как бы понемногу притормаживать: отчетливо увиделся сивобородый старик, державший за рога рвущуюся козу, у которой от натуги и испуга выкатывались из орбит глаза. Рядом конопатая баба торговала красными леденцами-петушками на синих палочках. Неподалеку сидел, понурясь над пустою шапкой, безногий мужик с багрово-пьяным лицом. Маленькая нарядная девочка испуганно выглядывала из-за материной юбки на инвалида и жалобно тянула:
— Ма-а, а где у дяденьки нозки?..
Наверное, такое она видела впервые: безногий человек был для нее в диковинку.
А посредине базара взахлеб наяривала гармошка, в тесном кругу лихо отплясывал молодой солдатик при погонах и медалях, но почему-то в соломенной шляпе, около него крутилась, притопывая и махая руками, толстая крашеная девка и хрипло подпевала:
Мине милый изменил,
Я упала перед ним.
Чо я, дура, падаю
Перед такою гадою?
— Плохо, что нет Сеньки Палкина здесь, а то бы он им показал кузькину мать! — сказал Василек.
Мы еще немного потолкались в этой чужой для нас толпе, денег у нас не было, а одежда была такая, что торговки пирожками и калачиками подозрительно косились на нас и растопыривали руки над своим «товаром», — потолкались немного и, грустные, усталые, побрели на железнодорожную станцию.
Мы никогда не видели ни паровоза, ни вагонов, ни самой железной дороги, и меня, степняка, с рождения привыкшего к тишине неторопливой размеренной жизни, все это ошеломило, потрясло. Еще когда шли мы по высокой насыпи, рядом с голубыми рельсами, то, далеко не дойдя до станции, почувствовали вдруг странное вздрагивание под ногами. Еле ощутимо вздрагивала земля, будто в ее широкой груди билось огромное железное сердце. Мы oглянулись: далеко-далеко в степи, где истончались на нет голубые ниточки-рельсы, показался крошечный, похожий на игрушку, паровозик, над которым красиво развивалась кудрявая струйка дыма.
Паровозик быстро приближался, увеличивался в размерах, пыхтел все громче и сердитее, — и вот накатил на нас в страшном грохоте и лязганье железа, обдал жаром, кислой вонью каменного угля и окалины, загудел басовито и требовательно и поволок дальше извивающийся зеленый хвост вагонов.
— Вот это да-а! — в испуге и восхищении протянул Василек. — Прямо — Змей Горыныч…
Когда мы пришли на станцию, этот паровоз стоял там. Он тяжко отпыхивался, свистел и хрипел нутром, будто страдал одышкой. Весь он был потный и грязный и в самом деле казался живым существом, огнедышащим сказочным чудовищем, которое вот отдохнет только с дороги да и начнет крушить все подряд, топтать железными лапищами-колесами.
Но кроме этого на станции еще много было паровозов. Одни стояли молча, другие сердито пыхтели и фыркали, а какой-то, поменьше других, весь черный от копоти и грязи, зачем-то толкал взад-вперед вагоны с бревнами.
И все здесь было грязно, пропитано копотью и воняло жженым углем, мазутом, едким дымом. И все суетилось, лязгало, гремело, со свистом выпускало мощные струи белого пара, и было страшно, что вот-вот с какой-нибудь стороны на тебя наедут, растопчут, смешают с маслянисто-густой грязью, что под ногами.
Люди тоже бегали и суетились. Они казались жалкими, замордованными. Казалось, не они, люди, управляют этими могучими машинами, а, наоборот, машины подчинили себе людей, чувствуют себя здесь полными хозяевами…
Мне стало плохо, неуютно как-то. Я потянул за рукав Василька. Мы отправились на элеватор, к своему обозу. И мне долго чудилось, что под ногами тревожно вздрагивает земля. «Зачем это? Что это за жизнь?» — вертелось в голове. И уже смутно мерещились, складывались стихи о том, как юная девушка в белом платье и с букетом душистых цветов заблудилась на станции в бесконечной путанице рельсов и мечется между паровозами, оглушенная железным грохотом, и грязные вонючие чудовища вот-вот ее растопчут.
