Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов
Интуитивно Поль понял, что его «Золотой петух» был кулинарным эквивалентом высокой моды от Кристиана Диора, и потому он спустился на нижестоящие уровни гастрономической пирамиды, чтобы заработать денег. Он давал свое имя всему: от столового белья до оливкового масла. Поль продемонстрировал нам, как это делается, и явился вдохновителем и образцом для подражания всем, целому поколению менее значительных шеф-поваров, пытающихся создать свой гастрономический бизнес в это трудное время.
Так что можете себе представить, насколько я был потрясен, когда наконец понял, что успех Поля оказался мнимым. Он обанкротился и погиб. Словно в подтверждение, что на французской земле больше не стало места для той высокой кухни, какой мы ее знали, – даже если никто до сих пор и не признавал этого факта.
Если я и тешил себя какими-то иллюзиями относительно моего собственного ресторана, то выходное пособие, которое мы выплатили Клоду, тут же сорвало пелену. Чистая прибыль ресторана за прошлый год составила 87 евро при обороте в 4,2 миллиона евро. За год до того «Бешеная собака» потерпела 2200 евро убытка. После вынужденной выплаты 190 000 евро Клоду (это были траты, не запланированные в бюджете) мы должны были прийти к новому году с большим дефицитом. Все сводилось к следующему: чтобы не понести убытков, заполняемость ресторана должна была держаться на уровне 93 %. На данный момент среднегодовая заполняемость зала «Бешеной собаки» составляла 82 %.
Внезапно я понял, как Поль начал скатываться по этому скользкому склону, потихоньку занимая деньги, чтобы покрыть убытки, – немного в одном месте, немного в другом каждый раз надеясь, что следующий год непременно будет лучше. Даже если бы я не отдавал себе полного отчета в том, что это все означает и куда скатывается «Бешеная собака», мне об этом постоянно напоминала моя сестра, в ресторане, где она занималась бухгалтерией, и дома, в моей квартире, где жила в одной из комнат.
В тот вечер после работы я вернулся домой (я жил в многоквартирном доме за мечетью Мусульманского института), бросил ключи и телефон на столик в коридоре и прошел на кухню. Тарелка с едой, которую Мехтаб всегда готовила для меня на ночь, уже ждала меня на столе: по ложке пюре из баклажана и картофеля в йогурте. Но Мехтаб не спала, как обычно в столь поздний час, а сидела в ночной рубашке у кухонного стола перед чайником чая с пряностями. Глаза у нее были красные и припухшие.
Она встала, налила мне стакан газированной воды из холодильника и подала салфетку.
– Плохи дела, – сказала она. – Теперь я это поняла. Скоро пойдем на улицу торговать бхелпури.
– Мехтаб, прошу тебя. Я очень устал. Не изводи меня на ночь глядя.
Несколько минут она задумчиво посасывала свою нижнюю губу. Я видел, что настроение у нее боевое. Она сказала:
– А что с этой Изабель? Почему она больше не звонит?
– Мы расстались.
– Ай-и-и, ты ее бросил. Ты как подросток, Гассан.
– Я иду спать, Мехтаб. Спокойной ночи.
Конечно, Мехтаб сумела задеть меня за живое – меня совершенно доконали ее слова о том, что нам придется торговать на улицах бхелпури, – и я всю ночь ворочался с боку на бок. Глубокой ночью я вдруг вспомнил о поездке, которую совершил всего за месяц до того, в зеленое местечко под Парижем. Один из моих поставщиков птицы только что открыл новую фабрику и, очень гордый своим предприятием, оснащенным по последнему слову техники, пригласил меня на экскурсию. Фабрика была размером с ангар на аэродроме, там пахло палеными перьями и куриным пометом. Внутри меня встретили цыплята, падающие по трубе в загон, где ждали северо-африканцы в шапочках, белых халатах и резиновых сапогах. Мужчины, тучные, но неожиданно грациозные, хватали кудахтающих птиц одну за другой за их чешуйчатые лапки и в едином ритме засовывали эти лапки в зажимы, закрепленные на транспортере, так что цыплята повисали вниз головой, болтаясь под конвеерной лентой, этим ковром-самолетом, направлявшимся прямо к черной заслонке, закрывавшей отверстие в стене.
Миновав это отверстие, цыплята, свисавшие вниз головой, с трепещущими сердечками и дрожащими гребешками, попадали в темное, теплое и тесное помещение. Их путь освещали неяркие успокаивающие сиреневые люминесцентные лампы наверху. Птицы, мгновенно угомонившись, переставали пищать и бешено хлопать крыльями и только изредка кудахтали. Конвеер плыл дальше, мягко и неумолимо, к очередной заслонке. Когда молчавшие уже птицы заворачивали за угол, их голова легко касалась невинной на вид проволоки. Электрический разряд, поражавший в голову, мгновенно оглушал их. Потом их ждала еще одна проволока – как раз тогда, когда они проходили последнюю заслонку.
Они не видели вращающегося лезвия, похожего на электрическую открывашку для консервов и готового перерезать им горло, не слышали, как их кровь брызжет на стальные стенки. Они не видели, как над ними наклоняется мясник в кольчужной перчатке с ножом наготове, чтобы дорезать недорезанные шеи, и как стоящие внизу лотки наполняются кровавой жижей. А я видел. Я видел, как мертвые птицы продолжали свой путь по автоматизированной линии, попадая в металлическую коробку, где их обдавали кипятком, чтобы легче выщипывались перья, и где валики сдирали их белую одежку, так что они появлялись из нее уже розовыми и голыми, готовыми для того, чтобы мужчины и женщины, сидевшие на своих постах, могли разрезать их на куски, упаковать и увезти.
Вот какое видение посетило меня в беспокойной грезе между сном и явью, и оно вернуло мне равновесие. Это воспоминание о цыплятах, влекомых на убой, напомнило мне, что в жизни бывают моменты, когда мы не видим, что ждет нас за поворотом, но именно в такие моменты, когда нам не ясен путь, лежащий впереди, мы должны отважно держать себя в руках и просто переставлять ноги одну за другой, делая во тьме вслепую шаг за шагом.
Как раз перед тем как заснуть, я вспомнил одно из любимых высказываний дяди Майюра, которое он часто повторял мне, тогда еще маленькому мальчику, когда мы, рука в руке, шли по трущобам Мумбая. «Гассан, Аллах дает и Аллах забирает, – говаривал он, энергично качая головой. – Запомни навсегда вот что: его воля делается явной, только когда приходит пора».
И вот я приступаю к рассказу о последнем важном событии тех странных дней. После увольнения Клода мы с Жаком искали официанта ему на замену. Мы проинтервьюировали уж не знаю сколько кандидатов – женщину из Уэльса с кольцом в носу; серьезного турка, который выглядел многообещающе, но очень плохо говорил по-французски; француза из Тулузы, резюме которого выглядело прекрасно, но который, как оказалось, был трижды арестован за поджог машин во время студенческих волнений. В итоге мы наняли сводного брата Абдула, одного из наших лучших официантов, который обещал, что будет лично отвечать за него.
