Сергей Алексеев - Чудские копи
– Что случилось? – после паузы тревожно спросил Алан. – Вам нужна помощь?
От его слов Глеб ощутил приятную, согревающую волну радости – есть хоть один, но верный и надежный человек!..
– Нужна, жду.
Он положил трубку и внезапно встретился взглядом с хранителем.
– Ладно, – отчего-то ухмыльнулся тот. – Подожди своего верного человека. Давай чаю попьем, что ли...
И проковылял к хозяйственному столу. Чайник еще был горячий, однако он поставил его на плитку и достал из шкафчика коричневую от въевшейся заварки фаянсовую кружку.
– Крепкий любишь? – И стал жадновато вытряхивать чай из пакета.
– Можно и крепкий...
– Сейчас, сварю тебе зелья... – И опять посмотрел в глаза: – Стакан, говоришь, выпил и еще попросил?
Глеб впился взглядом в его глаза, однако старик заслонился, опустив мохнатые брови.
– Ишь ты, научился, – то ли одобрил, то ли осудил хранитель. – Цепкий стал, как репей...
Позыв в тот же час спросить у него об Айдоре напоминал толчок в спину, однако он устоял и промолчал, слушая не себя, а дребезжание медленно закипающей воды. Старик выждал, когда из носика дохнет парком, снял чайник и залил заварку на четверть.
– Нельзя крутым кипятком, – научил он, накрывая кружку рабочей рукавицей. – Весь вкус испаряется...
И впрямь будто зелье варил. Выждал, когда заварка напреет, тонкой струйкой добавил воды и подвинул Балащуку.
– Пей, парень. Да не торопись, горячо...
Глеб приложился к огненной кружке и в самом деле ощутил отдаленный вкус зелья Айдоры. А может, это просто показалось...
– Как ушкуйника твоего зовут? – спросил вдруг хранитель. – Опрята, говоришь?.. В шестидесятом году в Шории работал. По реке Мрассу россыпь оконтуривали... Топограф на пасеку пошел, за медом. Там один старовер пчел держал... И пропал на неделю. Топограф же заблудиться не может, ну и думали, загулял, медовуха и все прочее. Меня как самого молодого послали... Целый день шел по тропе и вечером гляжу, он навстречу ползет. Ты еще хорошо отделался, а у топографа пальцы на ногах раздроблены, на шее след от удавки, как у тебя, и голова разбита... И молчит, будто язык отнялся.
Старик отхлебнул своего остывшего чая, потыкал черешком молотка в пол, будто испытывая терпение, затем встал и побрел в зал, где была электрифицированная карта. Глеб поплелся за ним и поскольку не издавал ни звука, то удовлетворенный хранитель продолжил:
– Я был молодой, гонористый. Костерок ему развел, чтоб гнус не ел, а сам ночью бегом на пасеку. Ну и, как сейчас говорят, наехал на старовера, наган ему в пузо. Кто еще так изувечить мог?.. Он тоже себя неловко чувствовал, понимал, что на него подумают. Ну и рассказал, дескать, человек ваш к лесным дядям попал. Мол, есть такие, бродят по горам, себя называют новгородскими ушкуйниками. Дорогу ищут и атамана своего, по имени Опрята. Будто казнить его хотят, за то, что завел и бросил... Я комсомолец, диалектический материализм учил и по истории знал, когда ушкуйники жили. Решил, какие-нибудь колчаковцы со времен гражданской схоронились. И связаны с кержаками. Их-то ведь не трогают...
Старик замолчал, поскольку мимо музея по проспекту промчались две машины с сиренами и мигалками, но синий, тревожный отсвет показался далеким и призрачным. И вообще все, что было за огромными окнами, казалось, существует, как в параллельном мире. Глеб отметил это и подумал, не забыть бы спросить, отчего бойцы ЧОПа не могли проломиться через стекло внутрь музея. Подумал и тут же забыл, а хранитель кивнул на окно и ухмыльнулся:
– Тебя, поди, ищут... Ну так вот, старовер и говорит, мол, если храбрый такой и желание есть, могу показать ушкуйников. Чтоб у тебя сомнений не было. В одном улье молодая матка должна на огул вылететь, то есть на спаривание с трутнями. Только дай слово, что никому не проболтаешься, мол, себе дороже будет. Ну, я дал честное комсомольское, жалко, что ли... Утром пришли на пасеку, сели возле улья, ждем. Я на всякий случай наган приготовил... В общем, когда матка вылетела, не заметил, но когда трутни полезли, он говорит, бежим, красна девица гулять пошла! Да гляди, мол, у тебя глаз острый, не потеряй. А как пропадет, скажешь. Ее я так и не разглядел, но трутни крупные, хорошо видать. Они за маткой по следу идут, по запаху... Метров полтораста всего и пробежали, а рой этот раз – будто в воздухе растворился. И другие трутни подлетают и тоже исчезают в одном месте, метров шесть-семь над землей. Старовер и говорит: ну, паря, и нам пора в эту прореху...
Балащук давно уже слышал, как где-то за стеллажами скребутся мыши, но до глуховатого старика, видимо, только сейчас долетело. Он, крадучись, встал, прошел на цыпочках к тому место и вдруг громко потопал.
– Уже и отраву клал, – пожаловался он. – И клей ставил, и мышеловки – не вывести. Тоже свой мир... Пора, говорит, а сам меня вперед толкает. Каких-то двадцать шагов прошли, и вроде ничего не изменилось. Трава такая же, деревья, горы и Мрассу внизу течет... Но гляжу, откуда-то алтайские юрты взялись, штук сорок! Только что голый берег был!.. Костры горят, какие-то бритые наголо мужики ходят, в кольчугах. У кого мечи на поясах, у кого топоры и булавы. Свежая маралья туша лежит, мясо на чурке рубят и в котлы кладут, варят. Слышно, говорят между собой... Ну уж никак не колчаковцы. А старовер пихает меня и шепчет, мол, хочешь поближе познакомиться – иди, поздоровайся... Я как вспомнил топографа, так все желание пропало. Минуты две за ними наблюдали, и гляжу, они все чаще в нашу сторону поглядывать начали – почуяли! Мы своим следом взад пятки. Кержак еще говорит, не смотри на них, глаза опусти... Те же двадцать шагов пропятились задом, и все пропало. Вернулись мы на пасеку, никак успокоиться не могу. Мираж, думаю, фокус какой-то, быть такого не может! Космический век на дворе, а тут ушкуйники... Отважился и снова пошел, только уже к реке напрямую, где их стан стоял. Весь берег излазил, даже трава не примята. А только что костры горели... И все-таки нашел след! Где чурка стояла и мясо рубили, кровь осталась, свежая...
У Балащука от долгого молчания во рту пересохло. Он вспомнил про чай, глотнул, но зельем уже не пахло.
Свой голос показался чужим.
– То есть для пчелиной матки и для крови нет ни единого пространства, ни времени...
– Видишь, ты сразу допер, – похвалил хранитель. – А я тогда лет десять думал. Кучу литературы прочитал. Наверное, кроме матки и крови есть еще какието переходящие вещи. Проклятье, например... Ушкуйников-то чудь обрекла на бессмертие. И вечное блуждание. Представляешь, какое наказание?.. Они ведь топографа нашего проводником взяли, чтоб вывел. Тот же сдуру нахвастал, что всю Шорию знает, ориентируется. Но неделю водил, и все возле одной горы, по кругу. Забили бы его, да этот их атаман, Опрята выручил... Мы с топографом кое-как в отряд вернулись и по дороге легенду сочинили, дескать, по пьянке с обрыва упал... Тебе тоже надо было сочинить, и в дурдом бы не угодил...
