Лариса Райт - Жила-была одна семья
— Еще пять минут, — сонно пробормотал он.
— Миш, нам надо поговорить.
— Да-да, еще чуть-чуть.
— Миш, я серьезно!
— Выключи, пожалуйста, будильник.
— Что? Какой будильник?
— Звонит.
— Да не звонит никакой будильник, что ты выдумываешь?! Ох, это же мой телефон! — Ира мгновенно оказалась на кухне, но секунды были упущены: дети проснулись.
— Алло!
— Мам, сколько времени?
— Мам, скажи Петьке, чтобы не орал на всю квартиру!
— Да-да, я слушаю.
— Мам, так мне пора в школу или не пора?
— Мам, закрой Петьке рот.
— Закройте рот оба и дайте мне поспать еще пять минут! — Это уже Миша из комнаты.
— Хорошо. Я все поняла, я поеду. — Снова Ира.
Через двадцать минут, когда заспанные домочадцы вылезли наконец из кроватей, Ира уже стояла у входной двери.
— Мам, ты куда?
— Мам, а кто мне кашу сварит?
— Ты хотела о чем-то поговорить.
— Я на похороны, кашу сварит папа, и в школу тоже он отведет. Поговорим вечером.
— Ир, что случилось? Кто умер? Какие похороны?
Ира лишь рукой махнула, мол, «ничего страшного, ты не знаешь». Она и сама-то, в общем, не знала. Подумаешь, видела один раз, подумаешь, была допущена в комнату, обклеенную фотографиями, подумаешь, стала свидетелем чужих сердечных тайн. Все это не заставляло скорбеть и плакать по скончавшейся Луизе Карловне. Ира бы и не подумала идти на похороны, если бы не звонок начальницы, которая пропела в трубку безапелляционно: «Наверное, следует пойти попрощаться. Все-таки это наш автор». Ира хотела бы ответить, что о подобных мероприятиях обычно извещают заранее, но день был будний, а значит, рабочий, а рабочему человеку не следовало придумывать отговорки для того, чтобы не выполнять распоряжения руководства. Поэтому она беспрекословно собралась и отправилась на другой конец Москвы, чтобы положить цветы на гроб практически незнакомой женщины. Она была уверена, что других причин не было, но любой, даже не очень хороший психолог без особого труда сообразил бы: звонок редактора и поспешное бегство — та самая спасительная соломинка, за которую она уцепилась, чтобы отложить долгий, тяжелый разговор с мужем.
У дверей морга не было никого, кроме двух пожилых женщин, держащих в руках по четыре потрепанные гвоздики. Ира сначала решила, что начальница что-то напутала: все-таки автор научных статей обязан был быть уважаемым человеком в научном мире, числиться в каком-нибудь институте, иметь коллег и друзей. Здесь же вокруг не было ни скорбных глаз, ни заплаканных лиц. Вокруг вообще не было лиц, а те два, что все-таки были, выражали только любопытство, весьма далекое от печали. Она уже собиралась найти кого-нибудь из служащих и поинтересоваться наличием другого морга поблизости, когда одна из женщин с гвоздиками спросила:
— Вы к Луизе?
— Да, к Луизе Карловне.
— Ну, слава богу, мы уж думали, одни тут куковать будем.
Ире хотелось спросить, кто «мы» и почему «одни», но преодолевать свою нерешительность не потребовалось. Незнакомая дама оказалась более чем словоохотливой и дала исчерпывающие ответы прежде, чем успела услышать хотя бы один вопрос:
— Соседи мы одни у нее, голубушки, и остались. Луиза-то последние годы в своем институте разве что только числилась: ноги не ходили совсем. Те, кто хорошо ее помнил и хотел бы проститься, либо сами уже на том свете, либо одной ногой там стоят. А те, кто помоложе, отговорились занятостью. Кому охота смотреть на чужую старуху?
Ира почувствовала, что краснеет. «Смотреть на чужую старуху» и ей не хотелось.
— Нет, конечно, институт деньги выделил, место на кладбище приобрел, гроб заказал, — продолжала дама. — Здесь, как говорится, все честь по чести. Они, кажется, и венок прислали. Только что ей венок? Хотя, знаете, по большому счету, покойникам — им ведь все равно, это только живых волнует, кто придет проститься с их близкими. Вы вот пришли, и я рада. А вы кто?
— Ее редактор.
— Луизочка была бы довольна, что вы здесь. Она ведь только своими статьями и жила в последнее время. Потому, может, еще и продержалась так долго, что продолжала хоть как-то работать.
— А чем… чем она болела?
— Да и не поймешь толком. Много всего разного было. То одно прихватит, то другое, то артрит, то бронхит, то еще напасть какая. Плохо это, одной-то век вековать. У меня вот и детки есть, и племянники, и друзья еще на ногах. Случись что, народу, поди, побольше соберется. Бабы — все-таки дуры, извините за прямоту. Могла бы и устроить личную жизнь, такая ведь красавица была, а она… А! — Женщина расстроенно махнула рукой и обратилась к своей спутнице: — Я ведь права, Галь?
— Наверное, — сдержанно и печально ответила вторая обладательница гвоздик, которая то ли была интеллигентнее и сдержаннее, то ли хотела казаться.
— В общем, жила одна, умерла одна, и проводить ее, кроме нас, некому, — мрачно заключила та, что попроще. Она бы, наверное, многое еще успела сказать, если бы двери ритуального зала не открылись. Оттуда выглянула казенная дама и, надев на лицо соответствующую случаю гримасу сочувствия, пригласила пройти.
Минут пять постояли у гроба. Ира помолчала, остальные обсудили внешний вид усопшей. Вышли.
— На кладбище поедете? — поинтересовалась давешняя собеседница, и Ира не смогла отказаться.
На Троекуровском шли неторопливо за тележкой, на которой грузчики катили гроб. Ни печали, ни слез, ни оркестра. Соседки Луизы Карловны увлеченно обсуждали недавнее нападение акул на людей в Красном море и единодушно сходились в том, что все же гораздо лучше вот так, как Луизочка: дома в своей постели, а не в пасти у этой ужасной рыбы. Ира машинально переставляла ноги и не могла избавиться от навязчивого образа больной, старой женщины, будто бы ковыляющей рядом с ней и все время повторяющей с укоризной: «Половинчатая ты, половинчатая!»
«Она хочет, чтобы я стала целой, — мрачно думала Ира. — Да, именно этого она и добивалась, когда потащила меня в эту свою дурацкую комнату-молельню. Я попыталась. Честно, попыталась. Я не поехала в Париж, я не отвечала на звонки, я старалась. Но если это сильнее меня? Может, она хотела, чтобы я отсекла другую половинку? Да, именно это я и собираюсь сделать. Я все скажу. Я признаюсь мужу. И что получу? Маруся останется с отцом, Петечка, конечно, очень привязан ко мне, но, если открыть ему тайну отцовства, можно, наоборот, столкнуться с ожесточением и непониманием. Саша… Саша просто возненавидит меня. Друзья отвернутся. Я бы тоже на их месте встала на Мишину сторону. Конечно, с Саматом я проживу еще долгие годы. Возможно, даже больше, чем те же двадцать лет. Но если он умрет первым, за моим гробом, скорее всего, будут плестись два с половиной человека. И ни печали, ни слез, ни оркестра. Это верно, мертвым нет никакого дела до собственных похорон. Но я пока еще жива…»
