Ирвин Шоу - Две недели в другом городе
Ты рекомендуешь мне быть сдержанным. То есть таким, как ты. Твоя сдержанность куплена; ты даешь мне понять, какое вознаграждение меня ждет, если я воспользуюсь твоим советом. Так вот — если все люди будут продаваться за такую низкую плату, как ты, наша сдержанность превратит мир в руины, а человечество — в сборище калек.
Ты предупреждаешь, что власти немедленно покарают всякого, кто оказывает противодействие их политике. Этим утверждением ты хочешь заставить меня отказаться от противодействия политике, которую я считаю варварской и самоубийственной. С помощью твоих же собственных аргументов я попытаюсь убедить тебя в необходимости порвать с системой. Любой твой шаг, каким бы незначительным и безобидным он ни казался, является актом молчаливой поддержки и одобрения. Твой пост недостаточно высок для того, чтобы противостоять системе изнутри. Ты можешь только подчиняться. Если ты полагаешь, что подчиняешься разумным приказам, которые способствуют созданию мирного, здорового климата, значит, ты глупец, и я не желаю иметь с тобой ничего общего. Если ты подчиняешься из малодушия и любви к комфорту, значит, ты трус, и нам не о чем толковать. Если ты надумаешь порвать с системой, вернуться в Америку и поговорить с сыном начистоту, я буду счастлив обрести отца.
Стивен».Листочки почтовой бумаги дрожали в руках Джека. Он чувствовал себя израненным, побитым. Вот чем это закончилось, подумал Джек, вспомнив, как он стоял над колыбелью на Двенадцатой улице и жалел о том, что у него родился ребенок.
Все кончено, сказал себе Джек; он смял письмо, бросил его в корзину для мусора и сел на край стола.
Дальнейший диалог невозможен. Пробить брешь в обнаружившейся наконец стене отчуждения и неприязни ему не под силу. Спокойные, убедительные контрдоводы, которые он мог привести, не дадут эффекта.
Он с негодованием вспомнил, как сын назвал Элен: «Твоя легкомысленная жена». Идиот, подумал он, Элен веселая, а не легкомысленная. Даже в двадцать два года человек обязан видеть разницу.
«Я должен переживать сильнее», — подумал Джек, глядя на смятый комок бумаги, лежащий в корзине для мусора. Другой отец пришел бы в отчаяние. Джек был рассержен и огорчен, но не более того. Сегодня ему было важнее отыскать исчезнувшую молодую девушку, которую он случайно встретил на улице Рима, чем найти общий язык с сыном. Возможно, потом все изменится, он испытает потребность увидеться с сыном и ответить ему. Но не сегодня.
Джек прошел в спальню, взял сценарий картины Делани и прилег на кровать, чтобы лучше ознакомиться со сценами, которые ему предстояло дублировать завтра. Ровно в пять он набрал номер доктора Гильдермейстера.
— Pronto,[45] — раздался в трубке мужской голос.
— Синьора Брезача, per favore,[46] — сказал Джек.
Человек секунд тридцать говорил на итальянском, в котором даже Джек уловил сильный немецкий акцент.
— Вы говорите по-английски? — спросил Джек.
— Да.
— Мне нужен мистер Брезач.
— Его здесь нет, — раздраженно произнес мужчина.
— Вы — доктор Гильдермейстер?
— Да, я доктор Гильдермейстер. Кто вы? Что вы хотите?
— Я друг мистера Брезача, доктор, — торопливо сказал Джек; ему показалось, что врач собирается положить трубку. — Мне известно, что мистер Брезач приходит к вам ежедневно в пять часов.
— Его здесь нет, — упрямо повторил врач. — Последние три дня он у меня не появлялся.
В голове Джека зазвенел тревожный звоночек.
— Я понял, — нарочито небрежным тоном сказал он. — Очень жаль. Я хотел предложить ему работу, которая могла бы его заинтересовать.
— Работу? Какую работу?
— Кинокомпания… — начал Джек.
— Ясно, ясно, — перебил доктор. — Его тут нет.
— Не могли бы вы дать мне телефон мистера Брезача? — спросил Джек.
— У него нет телефона.
— А его адрес вы знаете?
В трубке воцарилось напряженное молчание.
— Пожалуйста. — Врач продиктовал адрес. — Передайте ему: пропускать три дня опасно, очень опасно. Больной человек не должен так поступать. Передайте Брезачу, я жду его, беспокоюсь о нем; пусть он обязательно придет завтра.
— Передам. Спасибо. — Джек опустил трубку.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Дом, где жил Брезач, стоял на узкой улочке без тротуаров, вымощенной булыжником. Здание потемнело от времени; во дворике вода сочилась из треснувшего фонтана; окна вдоль истоптанной мраморной лестницы были разбиты, сквозняк гулял по сырому, холодному подъезду. Гипсовые ангелочки, черные от плесени, свидетельствовали о былом достатке и претензиях прежнего хозяина. Тяжелые деревянные двери напоминали тюремные. Ароматы зимы и прокисшего сыра, смешиваясь воедино, создавали неповторимый запах итальянской бедности.
Квартира Брезача находилась на четвертом этаже. Джек замер перед массивной дверью и отдышался. Этажом ниже шумно играли дети. «Volare, oh, oh, oh… cantare… oh, oh, oh!» — надрывался радиоприемник.
Трудно было представить элегантно одетую Веронику с ее блестящими длинными волосами взбирающейся по этим ступеням, открывающей собственным ключом обшарпанную дверь.
Джек постучал. Дверь приоткрылась; кто-то молча стоял возле нее, надеясь, что стук не повторится и нежданный гость уйдет. Мужчина, находившийся в прихожей, придерживал створку. Это был не Брезач. Высокий, худой, одетый в свитер человек немного сутулился; у него было доброе, интеллигентное лицо; он с любопытством разглядывал Джека сквозь очки.
— Да? — произнес мужчина.
Из глубины квартиры донесся торопливый, нервный стук пишущей машинки.
— Я ищу Роберта Брезача, — сказал Джек. — Он дома?
Джек сделал шаг вперед, приготовившись сунуть ногу в щель, если человек надумает закрыть дверь.
Но мужчина обратился к кому-то, находившемуся в квартире:
— Роберт, тебя тут спрашивают.
Джеку не удалось установить по акценту, откуда родом этот человек.
Машинка смолкла.
— Пусть войдет, — раздался голос Брезача.
Мужчина в свитере дружелюбно улыбнулся, застенчиво кивнул и распахнул дверь шире; он жестом пригласил Джека зайти. Машинка застучала вновь; миновав коридор, увешанный одеждой, среди которой находилось и пальто цвета хаки, Джек оказался в тесной комнате неправильной формы. Два высоких окна выходили на маленький балкон с железным ограждением, обвитым лозой; Джек увидел сохнущее белье, крыши зданий, нависшее над Римом вечернее небо с плывущими по нему нежными серыми облаками и ярко-синими просветами.
Перед одним из окон стоял небольшой столик, за ним, спиной к двери, сидел Брезач, он яростно стучал по клавишам, склонившись над рукописью, которую переводил или перепечатывал. Он не обернулся. Брезач курил и, видно, давно, поскольку воздух в комнате, где были закрыты окна, стал сизым от дыма. Джек заметил широкую кровать, застеленную старым покрывалом, и еще один столик, на котором стояли плитка и кофейник. Еще в комнате находились два деревянных стула, один из которых был сломан, и умывальник; на крючках, вбитых в стену, висела одежда. На полу лежали книги. Большая картина, выполненная в черно-желтых тонах, с изображением какого-то животного в состоянии не то экстаза, не то испуга, висела над кроватью. В углу стояло треснувшее деревянное распятие высотой в два фута. Позолота почти полностью сошла с него. Нигде не было следов, указывающих на то, что некогда здесь жила женщина. «Если девушка с внешностью Вероники переезжает, чтобы жить с тобой в такой конуре, легко поверить, что она тебя действительно любит», — подумал Джек.
