Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса
— Реланиум. Практически то же самое, что седуксен. Буду запивать только водой.
Он осторожно, как школьник принимающий подарок, взял из рук доктора лекарство, встал и даже изобразил нечто вроде поклона.
— Чертовски интересно узнать, кто же это поросячье рыло? — вслух подумал Пент Саксакульм.
— Мне тоже. Очень интересно… Ну да ладно, не здесь ведь это узнавать.
Карл Моориц собрался уходить. Очень у него пакостно было на душе.
— Но если выяснится, кто да что, сообщите мне! Я больше не буду бросать трубку, когда позвонят из сумасшедшего дома. Мы теперь старые знакомые! — рассмеялся он.
Конечно, Карл Моориц мог бы завести разговор о вреде зеленого змия, однако не очень-то ему хотелось выставлять себя на посмешище.
— Принимайте хотя бы витамины. И обязательно пейте минеральную воду!
Пес отнесся к неврологу гораздо снисходительнее. Пивом от него несло, что ли? Всего лишь разок тявкнул, что, вероятно, следовало понимать примерно так: заглядывайте еще как-нибудь! Все-таки старые знакомые…
Поезда доктору Моорицу оставалось ждать недолго, каких-нибудь четверть часа. Он не захотел быть объектом дружеского внимания зеленых навозных мух в зале ожидания и решил походить вокруг маленьких станционных построек, которые стали ему лучше знакомы, но оказаться в которых он больше никогда бы не хотел.
Итак, ты прохаживаешься здесь — эрудированный врачеватель душ, которого Пент, то есть Лжепент, полуиронически окрестил как-то инженером человеческих душ… Он был вправе назвать меня так с полной иронией. Выходит, дипломированного эскулапа облапошили как последнего недоумка; явившись в больницу, весь дрожа — такого и Лжепент не смог бы подделать — он сумел чертовски хитро и на первый взгляд совершенно машинально накарябать чью-то фамилию. Разумеется, для того, чтобы возбудить во мне особый интерес. И у меня-таки возник интерес к чудо-амнетику. Да еще какой!
А позже розыгрыш продолжали целым столбцом калиграфических автографов, тех самых, которые я назвал проявлением персеверации. И еще посоветовал запомнить это слово…
Как ни печально, мы вынуждены констатировать, что благовоспитанный невролог Карл Моориц несколько раз смачно сплюнул, довольно громко повторяя между плевками вышеприведенный психиатрический термин.
И тут его взгляд остановился на шустром мальчишке.
Да, на шустром мальчишке, при виде которого мысли доктора изменили направление. Босоногий шкет, может быть, в будущем весьма уважаемый гражданин, катил перед собой при помощи длинной проволоки кольцо, или обруч от бочки, в то же время с великим тщанием подражая звукам мчащегося автомобиля. Обруч гулко грохотал по камням, как видно потому, что кому-то взбрело в голову изменить его первоначальный вид — перегнуть на полвитка, так что… Нет, хватит! Sapienti sat![37]
* * *Наподобие шкета, вскоре исчезнувшего со своим обручем в дорожной пыли, нас покидают все те, с кем мы познакомились в этой порядком затянувшейся истории.
Кое-кто уходит от нас трагически.
В конце чудесного, довольно жаркого июля в «Вечерке» появилось соболезнование семье Юлиуса Фурора в связи с гибелью супруга и отца. Похороны состоялись в тот же день на кладбище Пярнамяэ. Сестра Марта, снова готовая выплакать все глазах, вполголоса комментировала случившееся. Она считала, что в газете следовало напечатать о «героической гибели Юлиуса Фурора при исполнении служебных обязанностей». («Если бы вы видели его мужественные, решительные шаги, когда он устремился к краю крыши!») Священный пламень в очах Юлиуса Фурора, вероятно, полыхал так сильно, что его видели стоявшие внизу… Из перегруженного эпитетами монолога Марты все же можно было вышелушить зернышко печальной правды: Пилле Моориц каким-то образом забралась на крышу. Там она танцевала и пела в состоянии эйфории как «лебедушка, машущая крыльями перед дальним полетом». Она походила на Офелию. Решительный Юлиус Фурор бросился к ней, но оступился и… Площадка перед четырехэтажным зданием была заасфальтирована, к тому же на ней валялся железный хлам… Смерть наступила мгновенно. Пилле Моориц отправили в другое место. Все они — само собой разумеется, медицинские работники — торжественно обещали хранить молчание об этом происшествии…
— Как прекрасен, как мужествен покойник… — вздохнула Марта, показывая на открытый еще гроб. Наверное, так оно и было.
Полагаем, Пент Саксакульм, вернее Эн. Эл. на траурной церемонии не присутствовал, во всяком случае возле часовни его не видели; но если бы он там был, то со стыдом вспомнил бы кое-что из сказанного о Фуроре прежде. И ему было бы больно смотреть на пятерых светлоголовых детишек и па их очень тихую и беспомощную мать с несколько кукольным личиком, которая пыталась вымученно улыбнуться сквозь слезы. Право же, ничего похожего на полотно Дикса.
Доктор Моориц, конечно, пришел на кладбище. Можно представить себе, с каким чувством он смотрел на мать и детей, поскольку ведь он тоже косвенно виноват в случившемся.
Однако оставим кладбище, оставим вещи (совершенно нетипичные для современной больницы), которые мы все равно не в силах изменить. «Жизнь должна продолжаться!» — как сказал рыжеусый гражданский распорядитель похорон, смахивавший на лису, весьма красноречивый человек с хорошими актерскими задатками. Впрочем, во взгляде распорядителя едва ли были та посвященность, которую юный Эн. Эл. напрасно искал у его церковного коллеги.
Жизнь и впрямь продолжается, что, пожалуй, подтверждают сморчки в больничном парке, потому что вопреки всем невзгодам им удалось широко рассеять свои пылеобразные споры.
Что же еще? Ах да — сюрреалист Якоб. До нас дошло, что однажды вечером, ближе к ночи, он пребывал в растрепанных чувствах.
Ящик со световыми картинками — телевизор в храме Нептуна, которому вот-вот стукнет четверть века — заслуживал всяческого уважения; вполне возможно, в канун своего юбилея он даже принял повышенные обязательства. Что касается звука, претензий быть не могло — он вопил как зарезанный, но с изображением дело обстояло много хуже: правда, подчас возникала легкая синеватая рябь, унося мысли в соответствии с местоположением на морские просторы, однако кто бы ни появлялся на экране, все были на одно лицо, впрочем, порой смахивающее на человеческое… Так что Якоб и впрямь не знал, друг ли это его Леопольд или нет выступал в тот поздний час, призывая с трибуны всех химиков к новым достижениям. Кажется нет, ведь Леопольд значительно интеллигентней и, что еще важнее — человечнее. Но где же он тогда? Якоб слышал лишь, что тот унес ноги из «духовной академии». Куда? И встретятся ли они когда-нибудь? Сколько еще тем, предметов и вопросов ждало их обсуждения…
Якоб вздохнул.
Якоб вышел во двор подышать свежим воздухом.
Небо было чистое. Где-то, как обычно, гукнул одинокий печальный тепловоз. Якоб поднял разноцветные глаза в бесконечную небесную ширь.
Раздраженно посмотрел он
на Медведицу Большую,
что парит в безмолвье неба,
будто нас не замечая.
Храм Нептуна, сотворяя
энтропии и негэнтропии
важные процессы скопом,
Cбрасывал в залив открытый
мутноватую водичку
с духом не совсем приятным.
Якоб обошел вкруг дома,
обошел совсем как Атлас,
на плечах своих несущий
ношу страшную — весь мир наш,
мельтешащий и шумящий.
А затем он молвил смело,
кажется, себе под нос лишь.
— Склеил Мёбиус пространство
без конца и без начала.
Ну, а что о человеке
он, умнейший, мог сказать бы?
Я же, право, тут сникаю.
Вперил взор он в свод небесный,
Словно манны ожидая…
Но ничто во всем пространстве
универсума большого,
хоть в запасе было время,
не откликнулось, молчало,
точно в рот воды набравши.
Тут наш Якоб звездам гордо
показал язык, подумав:
оставайтесь над двором вы,
путь свой зряшный совершая,
я ж пойду к себе в каморку,
выпью чаю с бутербродом.
Что и сделал с чистым сердцем.
Примечания
1
Быстро (нем.).
2
Чистый шелк (англ.), причем те же слова по-эстонски означают «грызи, салака».
3
Рефрен из «Бойни номер пять» Курта Воннегута.
4
Моя вина (лат.).
5
То же, что анальное отверстие
6
Евангелие от Иоанна: 14—2.
