Вера Чайковская - Мания встречи (сборник)
– Не обращай внимания, Игорек!
Бедная старушка покраснела от неловкости.
– Конечно, помнит. Просто у нее очередной творческий кризис. Не покупают у нее картины, хоть ты тресни! Я говорю – Ван Гог! А она – плевала я на Ван Гога! Что тут скажешь? И с мужем развелась. И болеет.
– Чем болеет?
Он спросил машинально, пораженный видом Кати, запомнившейся ему живой, стремительной, яркой.
– А бог ее знает! Я хоть и врач – не пойму. Всем. Я ее и не пытаюсь лечить. А к другим она не ходит, считает шарлатанами. Только деньги дерут. В этом она, Игорек, права.
По старой традиции Полина Михайловна стала поить его чаем, усадив за столик в саду. Вынула она и банку варенья.
– Не обессудь – райских давно уже не варим. Это сливовое. И знаешь, для покупного очень даже неплохое. Нет уже сил возиться, честно говоря.
Уходил он со смешанным чувством. Его грело, что нашлось место, где, по крайней мере, двое – щенок и старушка – будут ему рады! Дачное одиночество тяготило. Но что случилось с Катей? Банальное «постарела» тут не годилось. Не постарела вовсе, а словно бы выползла из-под руин!
Кажется, Одинцова в «Отцах и детях» говорила, что в деревне необходим режим – иначе помрешь с тоски. У него режим сложился. Утром он совершал оздоровительную пробежку вдоль лесочка и ходил в местную лавку за продуктами. После обеда работал над книгой. А к вечеру захаживал к соседям – пить чай с Полиной Михайловной и помочь по хозяйству: принести воды, починить кран или крыльцо. Женщины были абсолютно не приспособлены к деревенской жизни – Полина Михайловна в силу преклонного возраста, а Катя из-за полной отрешенности от быта. И как они обходились прежде, было загадкой.
Щенок с гордым именем Дон Педро бежал к калитке его встречать, радостно тявкая и срываясь на визг. Полина Михайловна в кружевной шали с улыбкой поджидала его за столом в саду. И только Катя не выражала никаких чувств, но хотя бы не уходила при его появлении, а сидела в шезлонге под яблоней, прикрыв глаза. Яблоня раскачивалась от легкого ветерка, спускались сумерки, и тени на Катином лице становились гуще и загадочнее. Она зябко куталась в свою просторную бордовую накидку, не открывая глаз.
– Иди к нам чай пить!
В голосе Полины Михайловны появлялись интонации, с какими детей зовут поглядеть восхитительный аттракцион. Но Катя не соблазнялась.
– Не хочется.
Он из деликатности не делал ни малейших попыток заговорить с ней, и, по-видимому, она это оценила. Через некоторое время она молча присоединилась к их чаепитию. Пила чай маленькими глоточками и где-то витала, не вступая в разговор, бывший для нее, судя по всему, совершенно неинтересным. А между тем Игорь Петрович старался блеснуть, рассказывал о своих идеях в области культурологии. Полина Михайловна слушала очень внимательно и вслух им восхищалась:
– Умница! Умница! Правда, Катя?
Катя не отвечала, но токи от нее шли дружественные. И он это чувствовал.
Порой, оглядываясь, нет ли поблизости Кати, Полина Михайловна шептала ему, как она тревожится за дочь, ведь у них никого нет. Случись что, Катя совершенно беспомощна. И глядела на него с недоумением на лице. А он хмурился и совершенно не знал, что сказать и как себя вести. Было глупо говорить, что он Катю не оставит. Кто он ей? Она его почти не замечает. Но Полина Михайловна и сама понимала, что у него своя семья, свои обязанности. Просто ей хотелось поделиться тревогами с сочувствующим человеком.
Смешно, но за все это время он Катю толком ни разу не видел – она всегда или отворачивалась, или сидела с закрытыми глазами в шезлонге, или скрывалась за соломенной шляпой, надвинутой на глаза, очень смешной, с искусственными ягодками и листьями, вероятно, найденной среди детского хлама на чердаке. И все же в ее ускользающем облике ему порой мерещилось что-то прежнее, зверино-грациозное, ослепительное, что когда-то так его поразило.
Пока что она снова взялась за рисунки. Сидела в саду на табуретке перед мольбертом с листом бумаги и рисовала цветной пастелью. Игорь Петрович как-то незаметно взглянул – на листе вились и переплетались прямо райские кущи. И все это сплетение листьев, трав, ветвей скрывалось в воздушной голубоватой дымке, все трепетало и дрожало, все дышало жизнью и радостью.
Дон Педро бодро перебегал от Кати к Игорю Петровичу. Тот хватал щенка и сажал к себе на колени. Но пес, капризничая, соскакивал с колен и бежал к своей чашке у входа в дом, где его всегда поджидало что-то вкусненькое. Катя ходила в магазин специально за продуктами для собаки и кормила щенка на убой. Ей все время казалось, что он голодный. Она и привела его, потерявшегося или брошенного, в дом в начале лета.
– Тогда он все ел и ел, – рассказывала Полина Михайловна. – И продолжает в том же духе.
И смеялась звонким, совсем не старческим смехом, а Дон Педро, словно понимая, что речь о нем, начинал лаять почти как взрослая собака, но срывался на визг.
Катя вернулась к живописи, а вот Игорь Петрович к своей книге внезапно и резко охладел. Все эти теоретические изыскания в области культуры стали казаться ему совершенно безжизненными, схоластическими. И он завидовал Кате, которая рисовала живую природу во всех ее драгоценных особенностях, изменчивых и трепетных, как сама жизнь. Он брался за компьютер, а вспоминал соседей, Полину Михайловну, Дона Педро и Катю, рисующую в саду в смешной детской соломенной шляпе.
И еще однажды ему привелось Кате мучительно позавидовать. В тот день он заглянул к соседям раньше обычного и не узнал Катю, стоявшую у калитки в яркой, белой с красными цветами, кофточке и узких бархатных брюках, делающих ее еще худее. Но сейчас это ей шло. Ее лицо, обычно почти неподвижное, бледное, норовящее скрыться, как изменчивое весеннее солнышко, теперь порозовело и осветилось таким бурным и несомненным счастьем, что Игорь Петрович в смятении замедлил шаг. Что с ней? И не его ли она ждет?
Но она ждала не его. Его она почти не заметила, рассеянно и даже чуть досадливо кивнула, пропуская в калитку.
– Кого-то ждете? – спросил он у Полины Михайловны, нервно теребя переносицу.
– Не знаю. Мне не докладывали. Но, думаю, ждем, к несчастью.
Полина Михайловна, по обыкновению, ему чуть-чуть жаловалась, как близкому родственнику.
– Муж?
– Нет. Был бы муж… Из-за него и мужа бросила, а толку… Ты вот мне скажи, Игорек, разве может взрослый мужчина быть совсем без обязанностей? Ни за что не отвечать?
Тут он и явился – высокий, с космами полуседых волос, сумрачный, с шаткой, разлаженной походкой пожившего Казановы и с прозрачным пакетом в руке, на дне которого бултыхался большой оранжевый грейпфрут.
Игорь Петрович заторопился к себе, сказал Полине Михайловне, что зайдет позже, нет, не сегодня и даже, может быть, не завтра. И, уходя, нет, убегая с участка соседей, думал, что такой беззаветной, испепеляющей, мучительной страсти, как у Кати, ему испытать не довелось. Что ж? Она художница. Куда ему за ней? Может, и к лучшему?
Атараксия и апатия – невозмутимость и бесчувствие, по мнению мудрых греческих философов, лучшие человеческие состояния, то, к чему следует стремиться.
И все же оставалась какая-то досада. Тянуло в эту бездну.
Пора было уезжать. Работа разладилась. Да и жена звала по неотложным хозяйственным делам. Сломался холодильник. Утром, поколебавшись, он все же зашел проститься. Полина Михайловна хлопотала в саду. Катя к нему не вышла.
– Еще не вставала.
Вид у Полины Михайловны был встревоженный. Ага, значит, гость не уехал, тут, с Катей.
Полина Михайловна просила его не уезжать или хотя бы подождать немного, а то Катя огорчится, что не простилась. Он взглянул ей в глаза, и прямодушная старушка осеклась. Рассмеялась легким смехом, расправив морщинки на лице, и потрепала его по волосам.
– Не забывай нас. И позванивай в Москве. Телефон прежний.
Дон Педро провожал его до поворота на другую улицу. Боязливо остановился и запальчиво тявкнул ему вслед.
Игорь Петрович ехал в электричке и спокойно, словно на него и впрямь снизошла блаженная атараксия, как про чужого, думал, что, по всей видимости, Катя и есть та единственная его любовь, о которой столько веков твердила мировая культура. Но что ему с этой любовью делать? И нужно ли совершать какие-то поступки? И какие? И зачем ему это сладкое и опустошающее чувство? Этот великий душевный разлад, этот вулкан, который ежесекундно может извергнуться? Ему – книжному человеку, живущему осмыслением чужих судеб и чувств, чужими словами и делами? И зачем, ну зачем ему, нет, все же зачем, зачем, зачем ему то, над чем не властны ни смерть, ни время?!
Визит к художнику
По дороге в мастерскую Турского, куда он наконец выбрался (главный давно ему говорил, что неплохо бы написать заметочку об этом уже пожилом, но малоизвестном в широких кругах московской публики художнике, почтить, так сказать, седины), Павел Сергеевич приостановился у одного из домов малолюдной московской улицы, на которой, собственно, и находилась мастерская. Из полуоткрытого окна типового неприглядного строения, скучного, как половая тряпка, доносилось нестройное пение с претензией на двухголосие. Он сначала даже не понял, в чем дело. Поют, что ли? Был обычный осенний промозглый день, сумрачный и блеклый, словно уже вечерело, с противным моросящим дождем, который ни на минуту не прекращался, – прямо сказать, не самый удачный день для лицезрения живописи. Но Павел Сергеевич в своей записной книжке уже давно отметил именно эту среду для визита к Турскому и заранее договорился с ним по телефону о встрече. Ныл зуб, и, вероятно, поэтому Павел Сергеевич ощущал, как лицо словно бы само собой складывается в хмурую гримасу: морщины собираются на лбу, под глазами, а в них, а также в бороде и усах, скапливается мелкая дождевая влага. Зачем он стоит возле этого дома? Ах да, поют. Ясно было, что поют за накрытым столом, слегка охмелевшие от домашней наливки или от слабого виноградного вина – что еще можно сейчас достать? – поют люди, которым в этот миг, в этом доме хорошо и уютно. И это показалось странным до невероятия. И немного даже обескуражило, что настолько это уже представляется странным, словно милые привычки бытия перестали быть привычными и вкус перестал реагировать на сладкое, любимое с детства. А давно ли, кажется, сам был мальчишкой и пел в школьном хоре, широко открывая зубастый рот и вытирая пионерским галстуком пот со лба, выступивший от радостного возбуждения?
