Владимир Некляев - Лабух
«Что за А–зи–я?..» — бронзой грохочет железный Феликс, пробуя карту повесить так, как она висела, и вгоняет гвозди в пролом, в пустоту, на которой, согласно китайской философии, чуть ли не все в мире держится, но не карты же бывших держав — да еще таких огромных! Карта падает в пролом, ее втягивает в пустоту, в черную дыру, и Крабич прыг от дыры в сторону: «Я в Европу!» — а железный Феликс хвать его: «Ку–да?» — да ухватить как следует не успевает, Крабич вырывается, но тут на него нежданно, штаны выслуживая, набрасывается брат–мильтон — и они в обнимку катятся под голую задницу президента, которую тот вывеской прикрывает: «ПРОХОД ПО ТЕРРИТОРИИ, ПРИЛЕГАЮЩЕЙ К ЗДАНИЮ, ЗАПРЕЩЕН!» — и поднимает флаг над вывеской, и Эдик Малей запевает сразу: «Мы, белорусы…» — и хор случайных спутниц и спутников жизни подхватывает: «С братскою Русью…» — механически рты раскрывая, как куклы.
«Это ты всех скуклил!..» — истерично кричит на Крабича Стефа, неся на руках куклу-Зиночку, у которой ромашки в волосах, подаренные Аликом, и Зиночка выплетает из волос, бросает мне ромашку:
«Я сама скуклилась, быть живой не хотела у такого, и у вас такого не буду…»
Как желто пахнет ромашка, как бело…
«А какой я такой? Какой я такой, Зиночка?»
«Такой хитрый, — дуется Алик. Он на то, видно, обижается, что бросила мне Зиночка ромашку: на нее бы и обижались, почему на меня? — Вы собак боитесь, так вид сделали, будто нашли, где мне жить, а на самом деле — за собакой присматривать».
Я хитрый такой? Тогда почему я в камере, или в карцере, где клаустрофобия душит и где меня снова сейчас бить будут? Потому что это не Феликс железный бронзой гремит, а охранник ключами в замках — и за дверью два молодца проворные, те самые…
Зачем они бьют? Что из меня можно выбить?.. То, что им нужно, выбить можно только из Феликса, но из него не выбили, так бьют меня? Просто бьют, чтобы бить…
Побили во второй раз не сильно, будто для отцепки, и не вдвоем — один пофутболил с минуту ногами на полу, где я скрутился, руки в промежность зажав, яйца сберегая и пальцы пряча, потому что кто я — без яиц и пальцев?
— Попросился бы ты… — под мышки приподняв и в угол меня усадив, говорит тот, который не бил. — Ты не битый по жизни, так один хрен попросишься.
Откуда он знает, что я не битый?.. Или это видно спецу?..
Меня и в самом деле никогда так не били, и я увидел впервые, как люто, по–звериному, до смерти бьют, когда Марту потерял, которая в немце своем нашлась. Почти год я тогда из конца в конец по Советскому Союзу шатался — и в одном из самых дальних концов, на реке Амур под ветреным городом Хабаровском, жил с бывшими зеками в бараке, где узнал и уже, видно, до последних дней запомнил, что кони — это сапоги, а конь — ложка. Или что лары–на–ны — значит, денег нет, а талан на майдан — пожелание удачи тем, кому денег заиметь захотелось — в карты выиграть.
Я сел играть в первый раз, не зная, понятия не имея, что шустырным, пустым играть не садись, потому как не расплатишься — придохают. Меня, пожалуй, и придохали б, прибили бы под тем дальневосточном Хабаровском, если б пахан под опеку не взял, которого я на гитаре играть учил, а он меня — по фене курсать и жить по понятиям: не балай пуляный пурт…
Не возьми брошенный нож. Ибо кто–то им кого–то прирезал, а ты за кого–то сядешь.
В бараке днем и ночью доберили, в карты играли, и однажды коринец приблудный, мужик пожилой переночевать зашел — и к светухам, к картежникам сразу: «Талан на майдан!..» Сел играть и проигрался, много проиграл и наодолжал еще, а как отдавать, так оказалось — лары–на–ны… Ему киф темный устроили, отметелили, одеяло набросив, и тем бы все обошлось, но у коринца, пока он под одеялом крутился, фуфайка по швам прорвалась — и из нее рыжик зашитый, червонец золотой, еще царский, вывалился. Коринец божиться стал, что скрячил, на базаре телогрейку старую спер и не знал про рыжик, но не поверил никто — и светухи взбешенные в тесто коринца смесили. Жить в том месиве не было уже кому, из черепа мозги вываливались, а коринец все похрипывал, красные пузыри пуская, так пахан пожалел — и ножом… За бараком начиналось поле капустное — там и закопали, вновь капусту повтыкав сверху.
Ночь, как коринец в кифе темном, я под одеялом крутился, прикидывал, как быть, — и выходило, что так, будто не случилось ничего, мне перед самим собой не выкрутиться: на моих глазах человека убили.
Утром в милицию в Хабаровск подался, а менты меня пахану сдали: по понятиям менты с паханами жили в Хабаровске.
Такого я, конечно, не ожидал: времена были не нынешние — и бандиты считались бандитами, а менты ментами…
Как–то с Крабичем и братом–мильтоном выпивая, я вспомнил про это — Крабич не удивился. Сказал, что вся страна такая: ракетно–космически–цэковско–ментовски-паханская… Брат–мильтон проще объяснил: «С пахана слам на гурт, в лапу ментам, а с тебя — только лишняя проблема». Брат–мильтон тоже по фене курсал и знал, о чем говорил…
Пахан на поле привел, лопату дал: копай, капусту сажать будем.
Что такое самому себе могилу копать, понять может только тот, кто сам себе могилу копал. А я думал ко всему… цепенел, думая: как же в тесноте такой лежать буду? — и брал на штык шире…
Странно, но бежать, спасаться — в голову не приходило: пускай все будет, как будет. Потому как ни к чему, из тридевятого царства припершись, лезть в дела царства тридесятого. И еще казалось, что так справедливо, по заслугам, если все и всех я потерял.
Пахан сам отвечал за то, что за меня, за скеса и суку перед всеми заступался — и в помощь не позвал никого: светухи возле барака топтались. Мы вдвоем были — над речкой, на дальнем конце поля. Через которое, неизвестно откуда взявшись на ночь глядя, ехал мальчик на велосипеде…
Что такое мальчик на велосипеде?.. Ничего, если он не судьба.
Мальчик мог ехать, как ехал, но он остановился — и на нас смотрел…
Пахан, пережидая, пока мальчик дальше поедет, папироски достал: «Понырдай напоследок…»
Я редко курил. Настолько редко, что только дважды — во времена разводов… С Ниной и Мартой. Закурив в последний раз, я вспомнил, как мать говорила, что в капусте меня нашла.
Из капусты в капусту…
Потом припомнилось, как в детстве велосипед мне купили, который, покатавшись, я в речке вымыл и в дом на себе тащил, чтобы колеса не запачкать. Чтобы в сенях велосипед, на который глянуть я ночью вставал, чисто блестел ободами и чернел шинами.
Велосипед и через месяц выглядел, как новый, когда его украли, пока я купался. Нырнул — вынырнул, а велосипеда на берегу нет.
Мальчик был — как я, и велосипед — как тот самый…
«Канай, шпана!» — крикнули, свиснув, от барака, и мальчик вскочил на велосипед, упал с ним, бросил на берегу и побежал.
Кто его знает, почему. Может, испугался, поняв, что происходит… Но судьба не пугается.
На берегу реки, через годы прокатившись, лежал мой велосипед. Без него бы меня перехватили светухи из барака, но с ним — не успевали. От пахана рванув, я уже видел, что не успевают, — и гнал велосипед, не оглядываясь.
Спрятался у лабухов хабаровских — те не сдали. Деньги на самолет до Москвы собрали: сто тридцать рублей, немалые деньги…
Профессор Румас не раз говорил: «Роман, будьте со своими, какие они ни есть. Потому что другие — кто умер, а кто еще не родился».
Я Марте про все рассказал, в Москву прилетев, где Марта и Ростик нашли меня, никакого, у полковника Пойменова. Немка спросила: «Ты велосипед у мальчика украл?..» Понимала, конечно, про что спрашивает, и все равно спросила.
Жестокая моя Марта — даже для немки. Но своя. Ушла от меня, но не бросила.
И моя Нина своя, и Ли — Ли… Кто еще? Ростик?.. Не нужна нам власть, Ростик, — там нет своих: смотри вон, что вышло… У Игоря Львовича рыжик выпал из старой фуфайки, менты сдали, светухи отметелили — теперь пахана жди, который в поле поведет…
И не едет мальчик на велосипеде. И болит все, а ко всему прочему — душит, душит, душит… Как в трубе, как в лодке подводной, как в кифе темном. И все потому, что не мальчик, а Феликс приехал, который спросил неожиданно:
«Я для тебя не свой?..»
Попробуй ответить сразу… Тут подумать бы, а Феликс дальше пытает: «Почему я про тебя ничего не знал?»
Будто мне про него больше ведомо…
«А что ты знать хотел, Феликс?»
«То, что теперь знаю… Что тебя, как и меня, могло не стать, но ты спасен судьбой, как и я».
«Вовсе не так, как ты…»
«Неважно, кто и как!.. Кто с поля сбежал, кто из машины выпрыгнул — мы спасенные. Ты задумывался над тем, ради чего спасен?»
Случалось, задумывался… Но без ответа.
«Чтобы жить».
«Для спасенных этого мало».
«А что еще делать?»
«Рассчитаться».
«С кем?»
«С мальчиком на велосипеде».
