Юрий Петухов - Охота на президентов или Жизнь №8
Вся его дальнейшая жизнь на нарах текла в пламенных мечтах об этой незримой, но притягательной субстанции. В шестьдесят втором его выпустили и на следующий же день он приехал в Москву, в ГУМ, где и приковал себя украденными с зоны наручниками к деревянным перилам. Один шустрый корреспондент успел заснять Самсона Соломонова и переправить плёнки на лицемерный запад. Обоим дали по двадцать лет. Корреспондента-диссидента, как комиссарского сына, выслали из страны, в Париж. А Соломонова укатали в Мордовию. Вторую ходку Самсон проходил уверенно, твердо зная, что проклятые сталинские времена навсегда канули в прошлое и скоро все станут свободными. В восемьдесят третьем борца за свободу выпустили. И он, не колеблясь, приехал на Красную площадь, где бурно протестовали против тоталитаризма участницы Хельсинкской группы. Самсон тут же присоединился к ним и начал кричать что-то пламенное про свободу, права человека, гласность… Кончилось всё тем, что участниц Хельсинкской группы, как справившихся с заданием партии и ГБ, отправили на отдых и лечение в Финляндию, а Самсона Соломонова — в зону с очередным двадцатилетнем сроком. В девяносто первом амнистировали всех убийц, бандитов, грабителей, расчленителей, насильников и гомосексуалистов… наступала эра торжества демократии. Но Самсона выпустить не решились.
Отсидел он день в день всё ему начисленное. И с чистой совестью вышел… Нет, свободы за пределами зоны по-прежнему не было. И Самсон Соломонов отправился на её поиски.
Долгими и трудными были эти хождения по мукам.
Дней восемь, а то и больше восьмидесятилетний узник совести добирался до знаменитого Соловецкого камня на Лубянке, чтобы возжечь свечу по убиенным борцам и соратникам… Вот там, на Лубянке, перед мрачным зданием, что сыграло столь роковую роль в его судьбе, Самсон Соломонов и увидал, наконец. Свободу…
Раньше он видел её только во снах и на открытках, которые ему присылала раз в год Интэнэшнл Эмнисти из-за океана. Теперь Свобода воссияла наяву…
Самсон Соломонов не знал в своём мордовском лагере, что тридцать три года и три дня до его освобождения Полубоярская Дума обсуждала кого лучше поставить на осиротевшую Лубянскую площадь: свергнутого поляка Зигизмуида Дзержизмундовича, пламенного венгро-мадьяра Белу Куна, утопившего сорок тысяч «золотопо-гонной сволочи» в Чёрном украиньском море, или любимого заокеанца Клина Блинтона в объятиях очаровательной пани Моники… Своих героев, кроме героического старика Ухуельцина, в молодой Россиянии не было.
Наиболее горячие головы предлагали поставить Растроповича с автоматом. Но от такой чести отказался сам Растропович.
— Может, вы меня ещё и в мавзолей с автоматом положите? — спросил он и отменил все гастроли в Россиянии.
Наконец решили поставить настоящую статую Свободы. Чтоб как в Амэурыке. Всё в Россиянии было по-заокеански: был свой «белый дом», свои «президенты» и «сенаторы», свои холдинги, консалтинга и билдинги… не было только статуи Свободы…
И поставили.
Так свободолюбивые россияне ещё раз доказали, что ни за что не свернут с пути реформ.
Поп Гапон от Думы разрезал красную ленточку, посол Заокеании признёс речь, которую никто не понял.
А патриархий Ридикюль ещё долго кропил святой водой зелёного кумира демократии и пел алиллуйю.
Самсон скупо рыдал в ногах у зелёной статуи. Жизнь была прожита не напрасно. Свобода! Вот она! Свершилось! Раз за разом он обходил Статую вокруг. И с каждым разом становился свободнее! Он не мог бросить её день, другой, третий… на двенадцатый он проголодался. На сороковой забомжевал. А на полгода наступила зима… подъезды закрылись, в метро не пускали, отовсюду гнали какие-то молодые бугаи, подавали совсем мало, спать под Соловецким камнем стало зябко, а назад в зону ехать было не на что. Да могли и не пустить обратно-то.
Самсон долго мастерил длинную веревку с петлей.
Долго забрасывал конец на руку с факелом.
И к Рождеству повесился.
Но рука с факелом обломилась. Свобода в Россиянии была глиняной… а не медной, как в Заокеании. Всю медь с бронзой сдали в Ээстляяндию за ящик водки. Сдали бы и глину, но глину пока не брали. И потому Свободу отлили из глины, на совесть, целиком, и замазали купоросом.
Переломанного Самсона увезли в Склифасовского, где он и пролежал в коридоре два дня. На третий Самсона доставили в Бутырку, там он получил свой последний срок за покушение на свободу и демократию. Следствие установило, что Самсон Соломонов был скинхедом, на-цболом и русским фашистом. Улики были неопровержимы. Заодно ему пришлось сознаться в циничном нанесении тяжелых увечий в прошлом году двумстам азэбард-жанам, в изнасиловании трёх таджиков и в убийстве семи негророссиян африканской национальности. Учитывая мораторий в Россиянии на смертную казнь, узника совести приговорили по совокупности к пожизненному заключению и содержанию в лечебной камере смертников.
В заключительном слове на суде Самсон Соломонов горячо поблагодарил судей. И сказал:
— Да на хер мне сдалась ваша херова свобода!
Впрочем, Статуя Свободы недолго оставалась безрукой. Вскоре в одном из скульптурных заповедников отыскалось подходящее по размеру изваяние вождя мировой революции. Согнутой левой рукой Ильич поддерживал лопнувшую подтяжку. А правой, с зажатой в кулаке знаменитой ильичовской кепкой, он указывал путь к свободе и мировому коммунизму.
Идея с кепкой понравилась мэру. Академия Художеств дала добро и разбила под статуей группу фонтанов с рыбаками, рыбками и сценами из басен Крылова. Идя навстречу пожеланиям президент-гауляйтера. Свободу одели в длинную распахнутую на ветру чекистскую шинель, как у Дзержизмундыча. У Свободы должно было быть горячее сердце и холодные руки! Две руки! И потому…
Правую руку, что с кепкой, от Ильича отрезали и при-цементировали к статуе на Лубянке. Теперь довольны были все: и бабушки с гармонями да флажками, и беспокойные узники совести, и сочувствующие им сексоты.
Теперь Свобода имела законченный вид. А чтобы никто не сомневался в этом, подол её сарафана изукрасили цитатами из «Капитала», а на голову вместо дурацкого венца надели кивер с двуглавым орлом и рубиновой звездой.
На второй день после торжественного открытия Статуи, к ней стали приезжать новобрачные молодожены. Паломники ставили под Свободой свечки «во здравие» и «за упокой». И целые классы гимназий и колледжей принимались под её стопами в бой-скауты. На новообращённых тут же надевали синие майки с Перепутиным и надписью: «Верным путём идёте, господа!» Это было круто.
Самсон Соломонов мог гордиться. Он не даром просидел в лагерях и тюрьмах свою замечательную жизнь.
Первые полгода в Россиянии Стэн спал сном младенца. Проклятая девка не мучила его по ночам. Да и сколько можно! Ведь прошла целая вечность, мир стал другим… он почти старик. А она так и не дожила ни до старости, ни до зрелости, вообще ни до чего… Вспыхнула свечечкой и сгорела. Судьба!
В той дурацкой стране, где бравые парни морили вьет-конговцев, как тараканов, газами и ядами, была дурацкая пословица: «люди — песок». Кто считает песчинки?
В тот день они распилили последнюю русскую ракету, последнюю «сатану». Теперь родная Амэурыка могла вздохнуть спокойно и на самом деле послать пару десятков дивизий «морить тараканов» в Россиянии.
На распилку последней русской ракеты приехал рядовой второго класса генеральный президентий Россиянии. Стэн не мог не отметить его рвения, поощрил пакетиком жвачки, одобрительно хлопнул по плечу и назвал добрым парнем.
Он так и сказал вытянувшемуся в струнку, взволнованному Перекапутину:
— Гуд! Гуд бой! Слуши не туши!
Перкапутин зарделся и приложил руку к сердцу, будто трубы уже заиграли амэурыканский гимн. Сонмы генералов, маршалов, адмиралов и бригадных генералиссимусов восторженно зааплодировали — они и впрямь были в восторге, что столь важная VIP-персона отметила усердие их главноприказывающего командармиусса. Теперь и их самих ждали немеренные и несчитанные ордена, медали, звания, фуршеты… некоторых могли пригласить даже в Брюссель на брюссельскую капусту. Всю ночь несмолкаемо палили в россиянское небо салютующие пушки, гаубицы и мортиры из музейного фонда Эрмитажа. Ликовал и веселился освобождённый от ракет и всего прочего россиянский люд.
А Стэн не спал.
Он только на краткий миг смежил очи, провалился в чёрную бездну. Только на миг… но из этой беспросветной бездны выплыл горящий на бегу факел… обернулся… И Стэн увидел лицо своей жены. Она никогда не была во Вьетнаме. Её убили обколотые и обкуренные ниггеры в самой свободной и демократической стране мира. Убили просто так, за сумочку с пудрой и двумя зелёными бумажками… ни за что! Он убивал за свободу! за демократию! за идею! за право каждого поймать свою жар-птицу в свободном мире! А они… эти твари?
