Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2009)
Возможно, самые точные слова о Тимофеевском принадлежат Александру Кабакову: “интереснейший молодой поэт”. При чтении книг Тимофеевского нет ощущения, что читаешь мэтра. Стихи на случай, самоирония, непосредственные, не вполне отрефлексированные раздражение ко времени и жалость к себе, ёрничанье и озорство, травестийность:
Да, писал я красиво,
А теперь завяжу.
Выпью кружечку пива,
И конец кутежу.
И заеду к Алехе
По пути из пивной,
Равнодушно к эпохе
Повернувшись спиной.
(“Как судьба ни корила…”)
Если автор прибегает к скрытой цитате, то звучит она нередко с почти “галантерейной” откровенностью по отношению к первоисточнику и очень мало напоминает постмодернистскую игру — как, например, в первой части стихотворения “Склероз + реинкарнация”, даже по размеру совпадающей с “Автомобилем” Ходасевича:
Склероз спешит стереть названья
И уничтожить имена
Уже на все до основанья
Оставшиеся времена.
Эти тексты недотягивают, с одной стороны, до парадоксальной ясности обэриутского абсурда, а с другой — до опытов лианозовцев, деконструировавших образы советского быта, и концептуалистов, делавших то же самое с идеологическими клише.
Но встречаешь в тех же “Размышлениях на берегу моря” другие стихи, например:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана.
Надлежало быть ей утром рано
Где-то там, в предгорьях Ала-Тау.
<...>
Загуляла тучка золотая,
Поломала все метеосводки,
Прогнозист вопит и выдирает
Волосы седые из бородки, —
(“Ремейк”)
— и узнаёшь творца бессмертных неуклюже бегущих пешеходов, и снимаешь перед ним шляпу. Тимофеевский покоряет там, где не пишет стихи, а словно начинает рассуждать вслух, с неожиданной простотой и точностью.
Ты скажешь: “Он нужен народу…”
Помилуй, какой там народ?
Всего одному лишь уроду
Он нужен, который прочтет.
И сразу окажется лишним —
Овация, слава, почет…
Один сумасшедший — напишет,
Другой сумасшедший — прочтет.
(“Он ищет читателя, ищет…”)
Здесь и эксцентрика уместна. И даже объективно никакие рифмы (народ — урод, почет — прочтет) обретают — как единственно возможные — какую-то шпаликовскую оголенность нерва (“А если он уходит днем, он все равно от нас уходит. / Давай скорей его вернем, пока он площадь переходит”). Тогда-то и испытываешь нечто сродни тому, что имел в виду Анатолий Найман, рассказывая о появлении в первых выпусках “Дней поэзии” в 60-х годах стихов Ахматовой: это было все равно как увидеть в советском издании новые стихи Баратынского. Дыхание отдалившейся эпохи. Мороз по коже.
Такой же мороз — от не по-детски потрясающего стихотворения “Маме”, написанного в далеком 58-м и непонятно как попавшего сегодня в книжку “Пусть бегут неуклюжи” между стишков о ребятах-зверятах и веселых картинок:
Заложили окна ватой,
От дыханья стекла мокнут.
По сугробам воровато
Ночь крадется к нашим окнам.
Подошла — и ставню точит
И течет в окно упрямо,
И, проснувшись среди ночи,
Я кричу в испуге: “Мама!”
Поцелует в щеку, в лоб ли,
И конец моей тоске,
Я усну на теплой, теплой
Доброй маминой руке.
Будет время, ночь из детства
Обернется пули свистом,
И, куда не зная деться,
Я прижмусь к сосне
Смолистой.
Щелк затвора вороватый,
Кто-то в сердце целит прямо.
И опять в тоске проклятой
Закричу я громко: “Мама!”
Ствол сосны чужой и блеклый
Покачнется вдалеке.
Я усну на теплой, теплой
Доброй маминой руке.
К сожалению, таковы у Тимофеевского лишь отдельные стихотворения. Книги поэта собраны в целом неровно. Каждое из новых изданий, обозначенных в нашей рецензии, — в той или иной мере компиляция выходившего ранее, вместе с тем не тянущая на избранное. Поэмы, включенные в “Краш-тест”, воспринимаются в лучшем случае как более или менее тематически цельные циклы.
Да и к самой личности Тимофеевского — как и к его лирическому герою — вряд ли подойдет эпитет “харизматическая”. Взрослый среди детей. Ребенок среди взрослых. Шестидесятник, ни строчки не напечатавший в 1960-е, диссидент, ограничившийся внутренней эмиграцией, отчасти выпавший из своего времени и не вполне — даже с учетом наступившего признания — влившийся во времена настоящие.
Но подлинно чудесное преображение происходит, когда невзрослеющий чудак, безответственно (оборотная сторона свободы непечатаемого поэта) балующийся рифмой, внезапно преисполняется светом и мудростью, превышающей человеческую. Это не дело вкуса и мастерства: всяк, кто не глух, почувствует нездешнюю энергию в “Сне”, “Воскресении”, “Не помни зла. Наполни…”, “В начале жизни”, “Втором пришествии”.
Образ пушкинского пророка обыгрывается в поэзии Александра Тимофеевского на все лады, чаще — в сниженном ключе. Но, пожалуй, это и есть истинный ключ к его творчеству: готовность и способность впускать в себя шестикрылого серафима (порой принимающего облик волшебника в голубом вертолете) и в эти мгновения говорить — как дышать. Прочее — преходяще.
Вадим МУРАТХАНОВ
*
Час грохота нижней решетки
Л. Спрэг де Камп. Лавкрафт. Биография. Перевод с английского Д. Попова. СПб., «Амфора», 2008, 656 стр. Возвращение Ктулху. Антология. СПб., «Азбука-классика», 2008, 576 стр.
Это заметки, сделанные во время путешествия по морю: они позволяют заглянуть в пучины Мальстрема, откуда внезапно всплывают чудовища. Мы видим штурмана: он следит за приборами, которые постепенно раскаляются, он обдумывает курс и свою цель. Он изучает возможные пути, крайние маршруты, на которых практический ум должен потерпеть крушение. Духовное осознание катастрофы более страшно, нежели реальные ужасы огненного мира.
Эрнст Юнгер, «Сады и дороги»
С Говардом Филлипсом Лавкрафтом (1890 — 1937) произошла любопытная история. Не издавший при жизни ни одной своей книги автор «черной фантастики» и «хоррора» из американской глубинки, известный только небольшому кружку единомышленников и многими до сих пор считаемый графоманом, вдруг через полвека выныривает из вод Леты и становится «культовым» персонажем.
И такое, разумеется, случалось, но чтобы к концу ХХ века проникнуть, как созданный его воображением древний монстр Ктулху своими щупальцами, буквально во все пласты культуры, а имя самого этого Ктулху склонялось в Рунете на каждом углу…
Наиболее памятное обычному пользователю Интернета возвращение Лавкрафта произошло, когда во время подготовки к интернет-конференции В. В. Путина к явно ёрническому вопросу о том, как он относится к пробуждению Ктулху, присоединились 16 тысяч наших соотечественников (Путин, кстати, в своем ответе посоветовал не увлекаться потусторонним и «читать Библию, Талмуд и Коран»). М. Галина, анализируя в своей статье новомодные интернет-тренды, справедливо замечает, что «Ктулху <…> выполняет роль некоего интеллектуального пароля, способа опознать „своих”» [1] . Вопрос этот породил и гораздо более отвлеченные предположения («Не является ли столь высокая популярность Ктулху свидетельством подспудной фронды против клерикально-ментовского государства <…>? <…> Не означает ли вопрос о пробуждении монстра подсознательного предчувствия эры катастроф <…>? <…> Не может ли оказаться массовая поддержка этого вопроса свидетельством высокого культурного уровня нашей современной публики?» [2] ). Добавим, что к «своим», то есть к поклонникам Лавкрафта и его малосимпатичных креатур типа Ктулху и компании, относится весьма разнообразная и уважаемая публика.
Так, Борхес написал пародию на Лавкрафта «ThereAreMoreThings», а также «букинистическую мистификацию» — свои комментарии к «Некрономикону» [3] , а Стивен Кинг никогда не скрывал симпатии к Лавкрафту, следы которой легко обнаружить в его повести «Крауч Энд», романе «Оно» и других произведениях. Большое эссе-апологию Лавкрафту написал не кто иной, как М. Уэльбек («Г. Ф. Лавкрафт: против человечества, против прогресса»), а отдельно можно выделить целый жанр «гибридов» — так, Питер Кэннон в «Призывая Дживса» объединил ГФЛ с Вудхаусом, а Нил Гейман в блистательном «Этюде в изумрудных тонах» [4] предложил еще более парадоксальный эксперимент, соединив логический мир Шерлока Холмса с предельно иррациональной реальностью Лавкрафта, пронизанной «темными тайнами, которые не поддаются разгадке, потому что разгадка сведет человека с ума».
