Аксель Сандемусе - Былое — это сон
Йенни ушла, не сказав ни слова, зато потом она дала себе волю. Долгое время она каждый день бомбардировала меня письмами и где только можно попадалась мне на глаза. Я чувствую мучительный стыд, она была кругом права.
Подозрительно часто сталкивался я и с Бьёрном Люндом. Несколько раз, безусловно, не случайно. Он был уже совсем не тот, что прежде, но это объяснялось отсутствием денег, дикими планами и страхом перед будущим. Он не упоминал о Йенни. Просить у меня денег ему было неловко, но не из-за моих отношений с его дочерью, а потому, что он предпочитал ограбить меня. Однако тогда я еще ни о чем не догадывался. Он был достаточно умен и понимал, что, занимая у меня по мелочам, ослабит себя перед решительной схваткой. Мелкие долги, безусловно, унижали его, да и история с Йенни тоже подспудно жила в его памяти. Я приобрел врага. Прежде он считал меня просто подходящим объектом для вымогательства. Теперь я стал его единственным шансом на спасение, и он готовился напасть на меня, — такие вещи не так-то легко забыть.
Гюннер Гюннерсен ничего не подозревал, мы с ним просто избегали друг друга. Он не знал ничего, но кто мог сказать, что творилось в его темном сознании.
Мне следовало отправить Сусанну из Копенгагена в Осло одну, а самому уехать прямо в Америку. Взбаламученный осадок так и не улегся. Карл не мог забыть Йенни и донимал всех письмами, полными угроз. Я обманывал и Йенни и Сусанну. Йенни заявила на Карла в полицию. Сусанна терзала Гюннера и пичкала ложью, в отчаянии она изменила и ему и мне со случайным чиновником. Потом Гюннер на три дня переехал к Торе Данвик, и Сусанна, которая только того и хотела, не смогла тем не менее справиться с ревностью. Йенни явилась однажды в «Уголок», где Сусанна сидела в это время одна, и влепила ей звонкую пощечину. Я получил анонимное письмо, в котором меня грозились убить, без сомнения, от Карла. Сусанна окончательно обезумела от ревности, потому что Йенни была моложе и выглядела лучше и еще потому, что та ждала ребенка. Бьёрн Люнд вечно попадался мне на глаза, так что мне делалось не по себе. Поскольку совесть у меня была нечиста, а знал я его недостаточно, мне казалось, что он хочет отомстить мне за Йенни.
Еще до нашего разрыва Йенни учинила шумный скандал, о котором много говорили. Она никогда не вмешивалась в отцовские дела, и не знаю, что на нее нашло. Должно быть, из-за своего состояния.
После Нового года Бьёрн Люнд сошелся с одной датчанкой, скорее экстравагантной, чем красивой. Ее сексуальность так и била в глаза, все мужчины оглядывались на нее. Форма головы у нее была несколько сплющенная, словно при рождении ей прижали макушку к подбородку. Глаза были узкие и широко расставленные, точно, когда ей сплющивали голову, их оттеснило к краям, — они так далеко заходили на виски, что казалось, будто ей больно. Рот был большой и чувственный. Ей было около тридцати, и выглядела она забавно.
Они поселились в отеле в центре города, Йенни явилась туда в отсутствие отца и устроила страшный скандал. Когда прибежали служащие отеля, женщины катались, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, мужественному портье пришлось окатить обеих холодной водой. Мне рассказал об этом Бьёрн Люнд. Он добродушно смеялся:
— В Йенни, слава богу, есть не только Эйдсволл, в ней хватает и Кристиансунна.
Он купался в лучах этого скандала.
Бьёрн Люнд стал предателем родины, Гюннер Гюннерсен сломился, Сусанна была эротоманкой и алкоголичкой, хотя старалась убедить весь мир в своей добродетели. Йенни часто вела себя необъяснимо и необузданно. Глупо, наверно, по этой четверке судить о Норвегии, однако в своих крайностях, нетерпимости, в том, как они, ни с чем не считаясь, шли напролом, они выражали нечто типично норвежское. Это-то их норвежское, проявлявшееся так неожиданно, и помогло мне понять, почему немцам пришлось бы уничтожить все население, если б они пожелали завладеть Норвегией. Даже Бьёрн Люнд был их лишь настолько, насколько это устраивало его самого. Не знаю, почему датчане при немцах сперва держались тихо, сопротивление вспыхнуло гораздо позже. Почти ничего не знаю о борьбе нидерландцев, поляков, греков и многих других, но уверен, что норвежцы, неисправимые индивидуалисты, огрызаются прежде всего, когда заденут их личные, а уже потом национальные чувства. Никто не произносит «я» так часто, как норвежец, статью в газете он начинает с «я», и это «я» проходит через все колонки. Диктор по радио произносит «я» так, что дерет уши, как выразились бы другие скандинавы или американцы. Однажды я сказал об этом норвежцам. Они непонимающе уставились на меня. Но если это действительно «я», почему же не сказать «я»? Каждый норвежец — сам по себе целая нация. Только Гитлер может тут поспорить с норвежцем, в Германии ему не пришлось иметь дела со столькими индивидуалистами. В Норвегии он утонул среди них.
Мы с Йенни разговаривали вечером 9 апреля. Я сидел в маленьком кафе, и она увидела меня с улицы. После событий этого дня она выглядела бледной и измученной. Я сам сидел небритый и тупо глядел в стол. Она спросила, не следует ли нам после всего, что случилось, держаться друг друга. Как будто любовь может родиться оттого, что окна разбились вдребезги. Йенни говорила тихо и проникновенно, вспомнила все прекрасное, что мы пережили вместе. Все верно, но я не мог думать о совместной жизни ни с кем, кроме Сусанны.
Сусанна была у меня, когда завыли сирены. Утром немцы захватили отель.
Йенни пыталась выразить сочувствие и судорожно выдавила несколько добрых слов о Сусанне, но она считала, что мне следует подумать и о Гюннере.
Подумать о Гюннере?
Мне было стыдно и перед Сусанной, и перед Гюннером, и перед Йенни, и перед самим собой. Я знал, что надо мной смеются, — правда, теперь у всех появилась другая забота. Я ненавидел Сусанну. Бывали минуты, когда мне хотелось, чтобы она умерла. Я собирался жениться на женщине, которую презирал, и презирал самого себя. Даже здесь, вдали от нее, меня терзает то же противоречие. Я не могу освободиться, мне нет спасения. И ловлю себя на том, что говорю, как ребенок: почему все так получилось? Почему она оказалась замужем, почему такой злой, почему, почему… почему я так беспомощен, что никто и ничто не может спасти меня? Почему мне встретилась не та Сусанна, которая писала рассудительные слова на полях Юна Ландквиста?.. И когда я дохожу до этого, у меня, старого, несчастного дурака, текут слезы.
Я приехал в Норвегию, чтобы найти нить, оборванную мной больше тридцати лет назад. Я вызвал из могил мертвецов, оживил все, словно запустил остановившийся фильм. Я совершил все безумства, которые собирался совершить, когда потерял Агнес.
Я вызвал мертвецов, снова явилась Агнес, Хенрик Рыжий снова лишился жизни, все они явились: Ян Твейт, Алма, Ула Вегард и Ханнибал.
Попадался ли кто-нибудь так глупо в собственные сети?
И все это из-за пожизненной верности девушке, ради которой я был готов умереть, когда мне было восемнадцать.
Если я сумасшедший, значит, кругом слишком много сумасшедших. Природа требует, чтобы молодые люди сходились и рожали детей. Природа — наш враг, она против всего, что называется гуманизмом и культурой. Лучшие не могут не протестовать. Им хочется большего, чем только рожать детей. И природа безжалостно наказывает нас, не отпускает, старается навести на старый след — начни с того, что я от тебя требовала!
Сусанна обладала теми же недостатками и теми же достоинствами, что и Агнес, — легкомыслием, тягой к мужчинам и неотразимой привлекательностью. Обе ненавидели будни и охотно расплачивались за праздники чужим горем. Ни одна из них не понимала чужого горя, только свое собственное, а их полная неспособность разбираться в людях могла довести до отчаяния. Но… наверно, один праздник с Сусанной стоил всех бед. Мне и не нужна была Сусанна, которая могла бы доказать всем, что она совсем другая. Которая не рвалась бы на свободу, не имела бы пороков и вообще была бы совершенно иная, не та, про которую Гюннер сказал однажды: кому она такая нужна? Только эта противоречивая и сумасшедшая Сусанна чего-то стоила. Дама с камелиями, от которой я уехал… да, больше мне ничего не оставалось. Я страдал от ее сдержанного, упрямо-истерического, фальшивого презрения ко всему, что составляло ее суть. Она поиграла с Гюннером, и он напугал ее так, что она превратилась в соляной столп. Если он и отдал мне Сусанну, то в таком состоянии, на которое я не рассчитывал. Неужели он и это предусмотрел? От него всего можно ждать. Сусанна уже не осмеливалась показывать людям, что она пьет, и хотела убедить меня, — меня! — что ей это никогда и не нравилось! Гюннер до того напугал ее, что она стала благопристойной. Так проповедник, расписывая мучения, ждущие грешников в аду, загоняет старух на скамью для кающихся. Сусанна зацепенела в благопристойности. Я слышал смех Гюннера, когда мы ложились спать. Я женился бы на Трюггве, Гюллан, Гюннере и на той пустой оболочке, что осталась от искрившейся жизнью Сусанны, той Сусанны, которая убедила меня, будто в нашем возрасте можно сжечь за собой все мосты и начать сызнова. Когда тебе больше тридцати пяти, уже не сожжешь мостов, надо тащить через них всю свою ношу.
