Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
— Стащил?.. — тихо спросил он. Сказать «украл» не решился.
— А ты думал, что тебе легавые жратву на блюдечке поднесут?.. Кушайте, дорогие детки!.. — Машка сопел громко и недовольно. — Болт с винтом они тебе поднесут, а не жратву. Подумаешь, стащи-ил!.. Не хочешь гулять на свободе, беги к легавым, попроси прощения и дуй в колонию имени Надежды Константиновны Крупской! Там тебя научат свободу любить.
— Ты не сердись, — проговорил Андрей виновато, почувствовав в голосе Машки неподдельную обиду. И в самом деле, Машка позаботился о нем, не бросил одного на произвол судьбы, чего же тут выламываться. Ведь знал же, что Машка вор…
— Я не сержусь, я так.
Андрей разломил шаньгу пополам и половину протянул Машке.
— Это законно. Это настоящий кореш, уважаю. Я пожрал, ты не волнуйся, валяй сам. Пока живем, а там видно будет. Житуха, она такая штука. Обмани ближнего и возрадуйся, или ближний обманет тебя и сам возрадуется. Думаешь, до нас с тобой есть кому-нибудь дело? Ха, как бы не так! У каждого своя шкура чешется, потому что она ближе к телу. Вот твой отец на фронте погиб, мамаша умерла, а тебя — в колонию, да еще в «Крупскую». За что?.. За то, что Сове по руке дал? Да ее, суку, убить мало!..
— Мой отец не погиб на фронте, — вздохнул Андрей. Он и сам не понимал, почему вдруг признался в этом. Скорее всего, хотел загладить этим признанием свою вину перед Машкой.
— Во даешь! А где же он?
— Арестовали его. В тридцать седьмом году еще. А мать… Она повесилась…
— Свистишь! — Машка даже вскочил от удивления.
— Правда. Только ты никому не рассказывай.
— Ну, Андрюха! Ну, керя! У меня же тоже папашу в тридцать седьмом замели. Твой кем был?
— Сам не знаю. — Андрей пожал плечами. Он действительно не знал, кем работал отец. — В Смольном работал, его на машине возили.
— Ого! Значит, большой начальничек. А у меня председателем колхоза был. Знаешь, когда за ним легавые явились, мамаша на колени кинулась, обхватила руками прахаря[10] главного легавого и ревет… У меня еще братуха был младший и сестренка. А он, легавый этот, вырвал ногу в начищенном прахаре и пнул мамашу… Ненавижу всех легавых! Глотки бы им перегрыз!.. — Машка скрипнул зубами. — Сгинул отец где-то. И мамаша скоро умерла. Может, легавый отбил ей внутренности. Он с размаху, падла вонючая, ударил ее. Нас — в детдом, а когда детдом из Новгорода эвакуировали, под бомбежку попали… Нет, Андрюха, душить их надо!.. Выходит, мы с тобой кореша по несчастью. Ты так и знай, что я за тебя кому хошь ноздрю вырву с корнем, век мне свободы не видать! Если что, никого не бзди. Кричи, что мой кореш, понял?.. Машку блатные знают, — хвастался он упоенно. — И в Питере тоже знают. Вместе махнем туда. И в Новгород заедем. Ты был в Новгороде?
— Нет.
— Знаешь, какой это город? Самый древний в России.
— Киев древнее, — возразил Андрей.
— Может, кто его знает, — неохотно согласился Машка. — Ты, наверное, хорошо учился, а я так себе. Не люблю зубрить. Мне бы побольше грошей да харчи хорошие. У меня и папаша был почти совсем неграмотный. А вот, слушай. — Он встрепенулся. — Корова у нас была, вот это да. Комолая…
— Какая?
— Ну, комолая. Безрогая значит. А бодалась со страшной силой. Она однажды налетела на какого-то уполномоченного из района, так тот от нее на крышу забрался! Может, папашу за это и замели. Этот уполномоченный со страху в штаны наложил, сукой буду. А то еще в деревне козел Тимофей был, табак, гад, жрал. Вот умора. — В голосе Машки появились задушевные, теплые нотки.
Андрей подумал, что было бы хорошо вместе с ним добраться в Ленинград. У бабы Клавы места много, она возьмет Машку к себе, особенно когда узнает, что он, вообще-то, настоящий друг и что его отца тоже арестовали ни за что…
V
ТАК они и просидели до вечера в сарае. Холодно было, но зато в безопасности. Только Машка исстонался весь, что не покурить. И главное, табак есть, а не покурить. Это уж как водится, разглагольствовал он, или ты драишь, или тебя драят. Не бывает в жизни, чтобы всё выходило один в один.
К сараю никто не подходил, но на водокачку приходили какие-то люди, и Машка опасался, что могут обратить внимание на следы, хотя они и были едва заметны — снег за день подтаял. И все же он поглядывал в щель. Легавые иногда устраивают облавы. То ли от нечего делать, то ли начальство приказывает. Ну, если не с поличным попадешься к ним в лапы, просвещал он Андрея, это еще ничтяк. На худой конец, отправят в приемник. А то и вовсе не связываются. Отлупят (это обязательно) — и под зад коленкой. Чеши на все четыре стороны, лишь бы с этой станции убрался подальше. А вот нормально в поезд сесть сами же и не дают.
— Мы с тобой — это да, потому что в розыске. Нам надо в оба смотреть. За мной-то они давно охотятся, а ты — сынок «врага народа», тоже не хухры-мухры. Про моего папашу они ничего не знают. Но мы им во как нужны! — Машка провел рукой по горлу и далеко сплюнул сквозь зубы.
— И что нам будет, если поймают?
— По этапу в колонию, а там прямым ходом в кандей.
— А из колонии куда?
— Кого куда. Нам с тобой влепят по троячку за побег, как пить дать влепят. А там еще прокурор добавит, найдут за что. И на взрослую зону. И будешь петь: «Сижу на нарах, как король на именинах…» Может, в Котлас загонят, а то и на Воркуту. Сейчас самое главное — отсюда подальше рвануть, туда, где нас не ищут. В Питер — это, конечно, да, — мечтательно произнес Машка, — но там голодуха…
— У меня бабушка в Ленинграде, — сказал Андрей.
— Бабушка — это ничтяк, но все равно голодуха. А она жива?
— Жива, недавно письмо от нее было.
— Посмотрим. — Машка насупился, задумавшись. — Нет, Андрюха, в Питер пока не стоит. Дуба врежем[11] запростяка. Там и дров наверняка нету, а зима же. Махнем лучше в Среднюю Азию. Круглый год лето, апельсины растут…
— В Средней Азии не растут апельсины, — сказал Андрей.
— Ну, бананы там разные, ананасы… А дыни прямо вдоль каждой дороги висят. Бери и лопай, сколько влезет. Никто слова не скажет.
Насчет бананов и ананасов Андрей сомневался, просто не знал, растут ли они в Средней Азии. А вообще туда ему не хотелось. Ему хотелось только в Ленинград, домой. В крайнем случае, если бы было можно, он вернулся бы в Койву.
— Перекантуемся до лета, а потом посмотрим, — развивал свои планы Машка. — Летом в Средней Азии жара страшная. Один кореш рассказывал, что даже мозги от жары разжижаются. И как они сами, эти узбеки, живут в такой жаре?.. К лету, глядишь, война кончится, отменят пропуска, жратвы в Питер навезут… Мы с тобой купим мягкие билеты и чин чинарем завалимся к твоей бабушке. Фруктов ей навезем, после голодухи это полезно. Вон как наши фашистов прут, за милую душу!.. Знаешь, я вообще-то, можно сказать, почти и не жрал фрукты. Яблоки только. — Он вздохнул. — На солнышке погреемся. Умные люди не зря толкуют, что лучше маленький костер, чем большой мороз. Грошей поднакопим, чтобы в Питере фраерами пожить. Узбеки, говорят, гроши в поясах носят, по десять кусков[12] сразу. Чик по поясу мойкой[13] — и порядок. Ты, главное, не бзди и держись за меня.
А что же и оставалось Андрею, как не держаться за Машку. Раз доверился ему, теперь никуда не денешься. Без него не то что в Ленинград или в Среднюю Азию, вообще отсюда не уехать. Разве что в колонию. То есть только в колонию.
Когда стемнело, Машка решил сходить на разведку. Андрею он велел сидеть тихо и ждать.
У входа на водокачку на скамейке сидел мужик. Он курил. У Машки аж скулы свело от зависти. Эх, была не была, сказал он себе. Мужик, скорее всего, сторож здесь, ему до фонаря беспризорники. У него свое дело— охранять водокачку от диверсантов. На нем была телогрейка, подпоясанная командирским ремнем, на котором болталась кобура.
Машка подошел к нему.
— Чего надо? — спросил сторож равнодушно.
— Дай газетки на завертку и прикурить.
— Газетка нынче дорого стоит. Валяй-ка ты отсюда, здесь для тебя ничего интересного нет.
— Тогда давай махаться, — предложил Машка. Он достал из кармана мешочек с табаком. — Ты мне — газетки и спичек, а я тебе табачку сыпану.
Сторож с некоторой опаской протянул руку, взял мешочек, понюхал.
— Самосад вроде ничего, — заключил он. — Газетка-то найдется, а вот со спичками — оно хужее. Пачка всего у меня неполная. Пополам идет, а?.. Ты мне, значит, половину табачку, а я тебе полпачки спичек и газетки не пожалею.
— Покажь, сколько спичек.
Сторож вытащил из-за пазухи картонную упаковку, раскрыл ее. Там было два «гребешка»[14], один из них начатый.
— Дуришь меня, дед, — сказал Машка. — Черт с тобой, давай мне полную «гребенку» и чиркалку оторви. И гони газету, только не жмотничай.
