Андрей Войновский - Врачеватель. Олигархическая сказка
– Миша, ты, наверное, забыл, – не без легкой грусти в голосе заметила она, – мы с тобой поженились в восемьдесят пятом.
– Да ничего я не забыл. Вот и посчитай. Сейчас-то только две тысячи четвертый, – убежденно ответил олигарх.
– Миша, я понимаю, тебя эта проклятая болезнь совсем измотала, но сейчас две тысячи пятый.
Доведенным до автоматизма движением Михал Михалыч посмотрел на умопомрачительный циферблат своих возлюбленных часов фирмы «Rolex», с которыми расставался только в том случае, когда ложился в постель. И то, следует признать, не всегда.
Трудно себе даже представить, что изготовленные по специальному заказу часы, стоимостью уж не менее пятидесяти тысяч долларов, могли так грубо ошибаться. Однако они упрямо показывали олигарху, что за окном февраль две тысячи пятого.
Он подбежал к любимому кожаному креслу возле камина, где рядом на журнальном столике наряду с бутылкой коньяка лежал его мобильный телефон. Но и сей аппарат ничтоже сумняшеся выказал свою полную солидарность с Людмилой Георгиевной и часами «Rolex».
Подобно своей жене, он опустился в полной растерянности, но только не на диван, а в кресло.
Неожиданно появившаяся в гостиной внушительной комплекции женщина заставила обоих вздрогнуть, выведя семейную пару из глубокой задумчивости:
– Людмила Георгиевна… Здравствуйте, Михал Михалыч! Там к вам эта… О, Господи, забыла… В общем, телезвезда.
– Мама моя родная, только не это, – устало всплеснула руками Людмила Георгиевна. – Скажи, что мы уехали. А лучше – померли.
– Ну здравствуй, Серафима, – Михал Михалыч бросил тяжелый недобрый взгляд в сторону женщины, отчего тучная прислуга не почувствовала себя более комфортно. – Так какой, говоришь, у нас нынче год-то?
– Что?.. Год?.. – вытаращила глаза Серафима Яковлевна. – Две тысячи пятый, Михал Михалыч. А что?
– Да нет, все нормально. Я просто хотел сказать, что давай-ка ты ее сюда, телезвезду эту.
Могло показаться, что Серафима Яковлевна еще не успела окончательно покинуть гостиную, как в ней уже появилась Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман. Убежденная феминистка, с пеной у рта отстаивающая свои прогрессивные идеи на всех существующих каналах российского телевидения, не брезгуя даже теми, что работают исключительно в дециметровом диапазоне.
Мимоходом, дежурно облобызав подругу, она подлетела к креслу, в котором сидел Михал Михалыч, и, уставившись на него горящим, подчеркнуто-преданным феминистическим взором, села на пол прямо перед ним, схватив обеими руками его колени:
– Мишенька, выход есть!
– Да? А что, Зузу опять поет? – не поведя бровью, спросил Михал Михалыч. – Она снова радует своим мяуканьем миллионы почитателей ее огромного таланта? При этом не имея представления об элементарной музыкальной грамоте, не обладая слухом и редко попадая в фонограмму?
– Миша, но откуда ты это… – широко открыв рот, Эльвира Тарасовна застыла в оцепенении. Она так и не смогла закончить фразу: уж столь была поражена осведомленностью человека, далекого от серьезных проблем российского шоу-бизнеса.
Встав с кресла и беспардонно перемахнув ногой поверх Эльвириной головы, он подошел к камину и протянул обе руки к горящему очагу:
– Я так понимаю, на двадцать четыре ноль ноль?
– Да…
– Адрес не надо. Сдается мне, что я его знаю. Поздновато, конечно, ну да ладно… Что ж, так и быть, прокатимся.
Неторопливо проходя мимо госпожи Касперчак, по-прежнему сидевшей перед креслом, как русалка из города Копенгагена, олигарх, неожиданно резко повернувшись, оказался прямо перед ней, крепко схватил ее за плечи:
– А ну, говори быстро! Только не думай: какой сейчас год? Н у, говори, четвертый?
– Ты о чем, Мишенька, – феминистка была близка к обмороку.
– Год какой? Сейчас, по календарю? От Рождества Христова, понимаешь? – он тряс ее за плечи, отчего голова Эльвиры Тарасовны болталась в разные стороны, будто на шарнирах, вопреки правильности физических законов. – Какой сегодня год? – чеканил он каждую букву.
– Пятый, Господи, пятый! – визжала феминистка. – Пусти меня, псих! Да что же это такое? Ты же мне голову оторвешь!..
Моментально успокоившись, он оставил несчастную дамочку, словно к ней и не подходил, решительно направившись вон из гостиной. Остановившись возле одной из дверей, не оборачиваясь, он сказал жене:
– Люда, сообщи охране, чтобы собирались. За рулем поеду сам. Пожалуй, на кабриолете… Да, ты все-таки подумай о своих перспективах после нашего развода. А юбилей, так и быть, отгуляем.
Сказав это, Михал Михалыч окончательно покинул гостиную, оставив обеих женщин пребывать в состоянии полной растерянности. Впрочем, у каждой из них были на то свои веские основания.
Уже находясь в салоне роскошного, стилизованного под ретро кабриолета «BMW» серии Z-8, он набрал из записной книжки нужный номер и стал терпеливо ждать, когда абонент ему ответит. Правда, долго ждать не пришлось.
– Димка, здорово, сын. Это я, твой отец. Удивлен? Ты там как, над книжками корпишь или в пабе с девочками? Ну молчу-молчу, сынок… Да вот прямо сейчас, хочешь дам тебе клятвенное обещание, что никогда не стану вторгаться в твою личную жизнь… Я тебе, собственно, зачем позвонил-то: ты, я слышал, на каникулы домой собрался? Так вот очень прошу тебя – пока не приезжай. Если не возражаешь, я бы сам к тебе приехал. Тем более, что есть важные дела в Лондоне. Я тебе еще перезвоню… Да, еще один момент… Я тут спросил и у ясеня, и у тополя… Одним словом, если ты мне, сынок, сию же секунду сообщишь, какой нынче год, то, что бы ты ни ответил, я поверю в это безоговорочно… Что? Все-таки пятый? Ладно, понятно. Ну все, сынок, тогда обнимаю.
Притормозив у ворот, Михал Михалыч заметил внушительную фигуру охранника.
– Коля, – опустив стекло кабриолета, громко крикнул ему олигарх.
– Вы мне? – удивленно спросил здоровяк. – Здравия желаю, Михал Михалыч. Извините, а откуда вы знаете, как меня зовут?
– Да я теперь, брат, много чего знаю. Что ж, поздравляю тебя с наступившим две тысячи пятым годом.
– Спасибо, Михал Михалыч. И я вас тоже, – смущенно улыбался великан. – Только ведь уж как два месяца прошло.
– Понимаю, не дурак. Так лучше поздно, чем никогда. Правда?
– Так точно.
Михал Михалыч вышел из машины, и они обменялись крепким мужским рукопожатием.
– Ладно, Коля-Николай, еще увидимся. И обязательно поговорим.
В считанные минуты в сопровождении двух джипов охраны сверкающим болидом машина Михал Михалыча пронеслась по Рублево-Успенке, пролетела Рублевское шоссе, хищной акулой вынырнула на Кутузовский проспект и, проехав квартал, неожиданно остановилась. Джипы, соответственно, тоже. Правда, один проехал вперед и прижался к обочине впереди кабриолета.
– Ну, где этот «Москвич»? – опустив стекло и глядя на дорогу, спросил себя Михал Михалыч. – Где этот флагман отечественного автомобилестроения?
И действительно, вскоре на пустынной заснеженной дороге появился сильно пострадавший от солнца, дождя, воздуха и реагентов обшарпанный хэтчбек «Алеко». Существенно снизив скорость аккурат напротив кабриолета, не останавливаясь, поехал дальше.
– Ирка, здорово, мать! Ну как ты там, радость моя! Надеюсь, не разбудил? Ну и отлично. Поди, сидишь на кухне дымишь? Понятно… Скажи, мать, денька через два ты мне сможешь собрать этих бездельников на совет директоров? А через три? Хорошо, давай попробуем… Что? Какая будет повестка? Экспроприация экспроприаторов. Причем можно вместе со мной. Что? Да нет, как раз наоборот: собираюсь предпринять усиленные шаги к выздоровлению. Видишь ли, я, кажется, определился с диагнозом. В общем, задача тебе ясна? Тогда действуй, и я тебя целую. Все, отбой, – он надавил на газ и помчался в сторону центра.
Для такого автомобиля скорость практически не ощущается. Все равно, что стоишь на месте. Михал Михалыч черепашил не больше ста—ста десяти километров в час, но как он смог затормозить – известно лишь Богу или дьяволу. Как смог он заметить на этом, почему-то не освещенном в ту ночь, участке Кутузовского проспекта одиноко стоявшую на проезжей части человеческую фигуру, пожалуй, загадка из разряда неразрешимых. Однако, он затормозил, не в пример джипам сопровождения, которых разнесло в разные стороны. Благо, что обошлось без жертв и столкновений.
Михал Михалыч вышел из машины и застыл на месте: в двух метрах от капота его автомобиля стояла девочка лет двенадцати, в цветастой болониевой курточке, подобно распятию, раскинув в стороны ладонями вверх свои детские ручонки и запрокинув к небу непокрытую голову. А сильный пронизывающий февральский ветер теребил ее белокурые локоны, и могло показаться, что ему, ветру, холодному и злому, ничего не стоит сбить с ног это хрупкое существо или просто взять да и унести с собой в заоблачные дали, где границ не существует.
