Андрей Войновский - Врачеватель. Олигархическая сказка
По аркообразному с небольшим уклоном коридору какого-то немыслимого сияния и режущей глаза невероятной белизны, смешно перебирая босыми ногами, бежали два очень пожилых человека: мужчина и женщина. Было видно, что он устал и то и дело останавливался, чтобы перевести дыхание. Она же, напротив, казалась очень энергичной и волевой. Женщина возвращалась к своему спутнику, каждый раз помогая ему подняться, когда он, обессиленный, опускался на пол этого нескончаемого коридора немыслимого сияния и режущей глаза невероятной белизны.
– Пашенька, ну что же ты у меня такой тюфяк-то, ей-Богу? Всю жизнь я только и делала, что подгоняла тебя. Давай, родной, вставай.
– Анюточка, прости, но что же мне делать, любовь моя, если силенок-то уже и не осталось, – он тяжело дышал, но все-таки вставал и продолжал движение. – Ты беги, родная моя, не жди меня. Я сам. Как смогу.
– Да ты что, Пашенька, не понимаешь, что ли?! Там же твой сын! Ему же плохо! Мы же ему сейчас нужны как никогда! Оба!
– Да-да, все… Вот видишь, я и встал уже. Бегу, радость моя, бегу.
И снова этот длинный без конца и края коридор, по которому два существа, одетые словно ангелы, бежали куда-то по едва уловимому глазом уклону, то и дело останавливались и, что-то эмоционально обсудив, снова спешно отправлялись в путь.
– Да будь она проклята! Эта чертова Рублево-Успенка, – Григорий с силой дубасил кулаками по крепкому рулю «Геленгвагена». – Ну сколько же вас, нуворишей, наплодилось-то?! И все сюда лезут. Уже ведь и плюнуть-то негде! Пусть под одной единственной гнилой сосной, но чтоб обязательно с престижем! Нет и не будет предела человеческому тщеславию!
В надежде проскочить по прямой, чтобы не делать крюк по «Новой Риге» через Ильинское, в результате, как и следовало ожидать, намертво увязли в пробке. Аккурат между Раздорами и Барвихой.
– Я же знаю, – не меньше Григория нервничала Нина Сергеевна, – даже уже когда вконец свихнулся, не было такого ни разу, чтобы он не ответил на мои звонки. Ну не было! А тут всю вторую половину дня звоню ему, звоню… И одно гробовое молчание. Ну что ты будешь делать? А под утро, сволочь, является мне во сне и говорит: «Нинка, прости меня за все».
– И мне он тоже самое сказал! Во сне! – послышались громкие рыдания Евгении Андреевны, в домашнем халате клубком свернувшейся на заднем сидении автомобиля.
– Не реви, сказала! Мало ли что там тебе могло присниться?.. Гриша, ити иху мать! Ну ты можешь что-нибудь сделать?
– Могу, Нина! Могу! – в той же тональности ответил ей Григорий. – Взлететь? Могу! У меня же вертолет, не машина, правда? Я все могу! – при этом он зачем-то сильно надавил на клаксон. – Да пропади оно все пропадом!
– Гришенька, не произносите таких слов никогда. В них губительная для вашей души энергетика, – облаченные в свои белые балахоны эти дивные существа, вероятно, наконец-то преодолев сверкающий белизной коридор, вырвались в заснеженную и холодную плоскость иного измерения и сейчас, стоя возле машины, пытались достучаться до сидящих внутри нее, но их почему-то никто не слышал и не замечал.
– Ниночка, Женечка, дорогие вы наши, ну что же вы сидите? Выходите из этой машины и бегите к нему! Н у, бегите же! Бегите же скорее к нему, умоляем вас! – семеня босыми ногами вокруг этой прочной железяки, они стучали в каждое стекло автомобиля в надежде, что вот-вот кто-то, наконец, их услышит и внемлет горячим мольбам…
– Господи! – словно ошпаренная кипятком, Женя вскочила со своего сидения, больно ударившись о крышу салона, но, кажется, совсем этого не заметив. – Да что же я тут сижу, идиотка! Нинка! Нинка! Надо же бежать! Пешком, понимаешь? Давно бы уже с тобой были там! – она стремглав выскочила из машины и быстро побежала по обочине дороги, потеряв на пятом или седьмом шаге свой левый тапок.
– Женька, да стой же ты! Куртку мою надень, – вслед за ней бежал Григорий, пытаясь на ходу надеть на Женю снятую с себя куртку.
Не забыв вытащить ключи из замка зажигания и поставить автомобиль на сигнализацию, Нина Сергеевна – и надо отдать должное этой потрясающей женщине – ни на шаг не отставала от вырвавшихся поначалу вперед Женечки и Григория, успев на бегу подхватить утерянный домашний тапок, ну и, естественно, умудрившись при этом сделать пару затяжек от наполовину недокуренной сигареты.
Слава Богу, холода земного не ощущая, как два маленьких фонарика среди кромешной темноты, из последних сил, пытаясь не отстать, по той же обочине, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежали две души, вернувшиеся в этот мир, чтобы спасти своего сына, которого когда-то зачали здесь же, на Земле, в любви и с великой, неувядаемой верой, что он вырастет и станет самым счастливым человеком на свете.
А меж тем, если бы взглянуть нечаянно с высоты птичьего полета, то даже самому что ни на есть неразумному из смертных немедленно бы стало очевидно, что этот нескончаемо длинный, извивающийся автомобильный червь за это время не сдвинулся вперед ни на один метр, мегатоннами извергая в атмосферу дикую, неразумную, негативную энергию. Любой из нас уж точно не один раз задумывался над тем, что мы подобны скорпионам, пожирающим самих себя. Да, видно, все не впрок. Ужели мы действительно так созданы?
Когда тебе – как сказала одна девочка – нечем жить, ты падаешь на колени, вымаливая прощение и кров у последней инстанции. Босая, в постригальной рубашке и с распущенными волосами простираешься крестообразно ниц в замкнутом кругу мантийных сестер под пение хора «Объятия Отче». И сейчас, подтягивая свое тело на локтях и испытывая сильную физическую боль, стеная поползешь к амвону, где архиерей, трижды проверив тебя на истинность веры твоей, наречет тебя именем новым. И с именем этим начнется твоя новая жизнь…
Но когда кончается радость, наступает пустота, и тогда к тебе неминуемо приходит красивая смерть с лицом любимой женщины. И ты вместо того чтобы бороться с ней, готов ее воспринимать как избавление. Все потому, что к этому пришел ты сам, и сам так захотел. У отшельника радость в душе от веры. Да-да, от той самой его несгибаемой веры. А ты у нас, увы, ни то, ни се. Ведь радости без общения и любви к себе подобным не бы-ва-ет. Все остальное не она. То – суррогат.
– Господи, забери меня. Молю тебя. Мне, правда, больше нечем жить, – чуть ли не цитируя свою приемную дочурку, с которой встретился когда-то на мосту, Остроголов лежал в своей постели и, глядя в потолок с лепниной, едва мог шевелить бескровными потрескавшимися, будто в засуху земля, как известь белыми губами.
Вероятно, Бог его услышал и сжалился над ним. И случилось это, как нам кажется, именно в тот момент, когда он ясно ощутил, как его давно умершая мать нежно коснулась холодной руки сына.
– Мама! Мама! Я не хочу! Спаси меня, мама! – плача как ребенок, будто недорезанный орал респектабельный господин, когда открыл свои переполненные ужасом глаза, бессознательно вращая головой во все стороны.
Немного отдышавшись, понял, что сидит в своем любимом, огромных размеров кресле в гостиной напротив камина, в котором мелодично потрескивали сухие березовые поленья.
– Мишенька, Боже мой, что случилось? – на крик в гостиную вбежала высокая красивая ухоженная блондинка, держа в руке дорогое бриллиантовое колье. – Ты сейчас так кричал, не представляешь. Что, тебе опять плохо?
Медленно поднявшись с кресла, респектабельный господин – назовем его Михал Михалычем – вплотную подошел к жене и, как-то неестественно тараща в сторону глаза, тихим и спокойным бархатным голосом сказал:
– Скажи, Людмила, такие вот камни на себя напяливать… Не жирно ли будет? Для Жорика-то? И потом, ну что за пошлый ресторан ты выбрала для кормления своего любовника? Что нам с тобой, своих рогов что ли не хватает? Или это намек? Если намек, то вдвойне пошло. Иногда отказываюсь тебя понимать. Ты же у нас эстетка.
Часто задышав и не сказав ни слова в ответ, Людмила Георгиевна опустилась на широкий кожаный диван, так удачно в тот момент оказавшийся как раз под ней. И слава Богу. Иначе бы гарантированно прямо на пол.
– Да и вообще, Людка, – невозмутимо продолжил респектабельный господин, – я тут подумал на досуге: неплохо бы было нам с тобой развестись. А что? Ты станешь одинокой богатой женщиной. Но главное-то – при этом абсолютно свободной. Представь, какой сразу приобретешь невероятный статус. Роями мух кружить будут. Совсем другой интерес. Не то что жена. Жена – она везде жена. А Димка?… Ну что Димка? Он уже взрослый, и ему, родная ты моя, боюсь, не до нас.
– А как же наш юбилей, Миша? Этой, как ее?.. Совместной жизни, – едва смогла выдавить из себя вконец обескураженная супруга. – Я же уже, вроде, и пригласительные всем разослала…
– Да какой, к черту, юбилей? Не пойму, на хрена тебе со мной еще целый год мучиться? И потом, какие могут быть пригласительные? – искренне удивился Михал Михалыч.
