А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич

Плевок в лицо, честное слово.

– Вы правы, в медицине нет места экспериментаторам, особенно если дети вынуждены выступать подопытными. Поэтому я и не стал экспериментировать, проверяя на том ребенке сугубо теоретические рекомендации кабинетных врачей – состояние не то было. Легко было доиграться до апноэ, пока я бы возился с небулайзером, беродуалом, уговаривал ребенка…

– Иди отсюда, Степан, – тихо, зло, с искренней ненавистью произнес Беридзе. – Вон, и чтоб духа твоего в моем кабинете не было.

Александров встал:

– Я к вам в гости, между прочим, не напрашивался.

Но старший врач уже взял себя в руки – очки на носу, ноги обе на полу, красноты на щеках как не бывало. Даже злополучная карта ровненько лежит на том же самом месте, как и до его прихода.

– Александров, как старший врач смены, я говорю вам, что вы при оказании помощи пациенту Михайловскому четырех месяцев возрастом допустили грубые нарушения в тактике ведения больного. О чем мной будет на пятиминутке доложено заведующему подстанцией, а впоследствии материалы будут переданы на КЭК [65].

Он понизил голос.

– Состав входящих в КЭК ты знаешь. Вот там, перед ними, и будешь включать умняка, кого и как ты считаешь нужным лечить. Все, свободен.

Вздохнув, Степан потянулся к рации.

– «Акация», бригада шестнадцать свободна на переулке Речном.

В динамике слышалось лишь шипение и треск. Глаза слипались. Эта смена, как и предыдущая, как и предшествующая ей, вымотала его до предела. Педиатрических бригад на подстанции было три, и вызовы, как правило, дифференцировали примерно поровну, раскидывая на педиатров как неотложные состояния, так и неизбежную «поликлинику», когда бригада «Скорой» вызывалась обуянными священным ужасом родителями при виде температуры 37,1 ^оС или на четвертый день нелеченного (или, что еще хуже – самолеченного, по деловитой инструкции всезнающей бабушки) заболевания. Дело житейское, понятие «участковый врач» у большинства молодых мам-пап мгновенно ассоциируется с длинной очередью в холодном коридоре поликлиники и нудным стоянием в этой очереди под аккомпанемент вялой ругани издерганных ожиданием людей. Им, как правило, и в голову не приходило, что участковый врач может быть вызван на дом, особенно если речь идет о ребенке – или приходило, но мешала внезапно подступившая робость «неудобно человека беспокоить» (с беспокойством же напрасно дернутой экстренной службы, напротив, никаких проблем не возникало). Поэтому, как оно обычно бывает, ожидание чуда самопроизвольного выздоровления затягивалось дня на два – на три, после чего, в момент неизбежного ухудшения, часа так в три ночи, вызывалась бригада «Скорой помощи». Оно бы и ничего, проконсультировать не такой уж труд, даже если это и не входит в обязанности, да вот только своих-то, родных, профильных вызовов никто не отменял…

Сейчас Степан отзванивался с шестой после вечерней пересменки «температуры». И около пяти их же, неизбежных, было до пересменки. Работа, по сути, унизительная для детского врача-реаниматолога – непременный подъем на пятый этаж (забавный факт, в ночное время вызовы поступают исключительно на верхние этажи), непременная вонь уксуса в затхлом воздухе натопленной и наглухо закупоренной от внешнего мира квартире, обязательно закутанное в восемь одеял одуревшее от такой сауны чадо и раздраженные ожиданием родители, пребывающие в гневном неведении, почему температура, весь день державшаяся на субфебрильном уровне, после уксусно-парниковой терапии, взлетела под 40 ^оС, невзирая на лошадиные дозы жаропонижающих и антибиотиков, которые впихиваются в несчастного ребенка, невзирая на возраст и показания. И врачу, давя в себе злость на подобную недалекость и безалаберность, приходятся в бессчетное число раз повторять, что антибиотики не назначаются при вирусной инфекции и вообще, не назначаются от балды, без консультации врача; что единственный способ потерять температуру несчастному детскому телу – это испарить ее, что никак невозможно под толстенным пледом и ватным одеялом; что температура вырабатывается организмом для «сжигания» возбудителей, поэтому, снижая ее до нормы, вирусам и бактериями просто продлевается жизнь и дается шанс на благополучное размножение и вредительство; что обтирание спиртосодержащими жидкостями носит только одну цель – испаряясь, охладить измученное тело, а при закупоривании обтертого ребенка в одеяло, вместо охлаждающего эффекта, оказывает эффект согревающий… В общем, около получаса уходит только на то, чтобы устранить последствия вредительской деятельности родителей, прежде чем можно переходить к терапии. Опять же, приходится заниматься не своим делом – врач «Скорой», который не работает каждый день и не может наблюдать за ходом назначенного им лечения, не имеет права это лечение назначать. Но, жалея ребенка, да и просто, по привычке, берешь листок и ручку и расписываешь, что купить, как и в каком количестве принимать. Минимум сорок минут уходит у скоропомощного педиатра на то, чтобы выполнить работу участкового врача. Отказать нельзя – мгновенная жалоба на неоказание помощи, которая моментально принимается всерьез всеми, кто занимает руководящие посты. Диагноз – «острый приступ консультации». Еще двадцать минут на написания карточки, сообщения в поликлинику тому самому участковому, расходного листа. Час потерянного рабочего времени врача «Скорой помощи». Час ожидания бригады теми, кому она действительно нужна.

И если раньше подобная тягомотина разбавлялась профильными вызовами, то теперь диспетчерская, словно не слыша раздражения в его голосе, заваливала его сплошь поликлиническими, скидывая двум другим бригадам детские отравления, травмы, ожоги, кровотечения и прочие неотложные состояния, где требовался, кстати, именно реаниматолог, тогда как ни Денька Мирский с шестой, ни Вероника Сергеевна с первой специализации по детской реанимации не имели. Несомненно, сугубо согласно распоряжению Лисовского – сгноить. Сгноить на рутинной, нелюбимой и выматывающей работе. Детских травм за сутки по подстанции – одна, может – две, не более. А температурам и больным животам имя легион, вполне возможен вариант промотаться по пятым этажам всю ночь, пока две другие бригады будут благополучно дрыхнуть. И, что самое обидное, на это никак не повлияешь – диспетчера всегда сошлются на заведующего, а уж с тем разговаривать и вовсе нет смысла.

– «Акация», шестнадцатая свободна!

Тишина.

– Рация, что ли, не работает? – скучным голосом поинтересовалась из салона Ира. Вопрос риторический, как и ответ. Все прекрасно работает – просто диспетчер сейчас увлеченно шелестит корешками карт, выбирая вызовок попакостней. И это при том, что две другие бригады уже полчаса как на станции – по той же рации слышали, как их позвали.

Водитель громко зевнул и потянулся.

– Степ, с тобой хоть не работай, ей-Богу. Загоняют, как клячу на ипподроме. Хрен поспишь с такой работой.

– Увольняйся, – лениво ответил врач. – Тогда будешь выспавшийся и незагнанный.

Оба негромко посмеялись. Куда уж там увольняться – сорок с хвостиком лет дядя Миша на «Скорой».

– Чем ты им так хвост прищемил-то?

– А чем обычно прищемляют? Ломом.

– Зря ты это, Степка, – вздохнул дядя Миша. – Сожрут тебя.

– Только ты не начинай, ладно?

– Да не начинаю я. Ты все ж меня послушай – я, хоть людей и не лечил, а на «Скорой» поболе тебя вкалываю. Лиса знал еще с тех пор, когда он сюда еще практикантом шастал. Гнилой он человек, пустой, а злопамятный – ууу! Как врач-то сам он не ахти – помню, песочили его чуть ли не каждую смену, да и фельдшера поругивались. Тогда он тихий ходил, с каждым за руку здоровался, а тем, кто долго работает, так чуть ли не в пояс кланялся. Это потом, когда его в заведующие двинули, гонору набрался – на вонючей козе не подъедешь. Только сам-то он понимает, что весь его гонор – дутый. Пустой он внутри, пустой, и без благословения сверху часу на своем кресле не продержится. Вот и готов сгноить любого, кто слово против скажет – лишь бы самому не погореть.