Стивен Фрай - Гиппопотам
– То есть… – здесь снова требовалась предельная деликатность, – то есть в случае с Джейн единственный способ помочь ей состоял в том…
Дэвид сел и взглянул мне прямо в глаза. Гипнотический маленький прохиндей.
– Мы с ней все обсудили, очень подробно, – сказал он. – Джейн поняла, что я ей предлагаю. Она даже решила, что если мой дар не сработает, то это будет, по крайней мере…
– По крайней мере, это будет опытом, полным доброты и сочувствия для тебя – и утешения и удовольствия для нее?
– Точно! – Дэви улыбнулся. – Я оказался не очень… ну да дело не в этом, главное было исцелить Джейн, а не «заниматься любовью» в обычном смысле.
– И таким образом твое семя проникло в ее тело.
– Это произошло в мою последнюю ночь здесь, наутро я уезжал в школу. Мы договорились, что я загляну к ней в спальню попозже.
Я до того увлекся, Душечка, воображая кузена с кузиной, воровато предающихся этому занятию в тихие ночные часы, что другая, очевидная мысль не сразу пришла мне в голову.
Сирень…
Вот где следовало быть осторожным до крайности.
– Всем нам известно, – сказал я, – какое чудо совершило это особое… э-э, лечение… в случае Джейн. А потому, когда возникла необходимость помочь Сирени, ты, несомненно?..
– То же самое, конечно.
Все запреты пали. Сказано это было так просто, что дальше уж и некуда. В ответ на услышанное я немедля отказал Изольде Изумлению и Орвилу Отвращению в каком бы то ни было доступе к моей физиономии. Реагировать следовало так, точно Дэви рассказал мне всего-навсего об увлекательной поездке к морю.
– Так вот что произошло этой ночью, – сказал я.
– Да. Этой ночью.
Теперь на лице Дэви появилась задумчивая улыбка – воспоминание об истинной любви.
– Я понимаю, некоторые могут счесть это отвратительным, – продолжал Дэви. – Я хочу сказать – человек и лошадь. Но они не видят связи между жизнью, природой и благодатью. В сущности, то была самая естественная вещь в мире.
Я поспешил согласиться с ним, и Дэви снова откинулся на спину, довольный тем, что нашел с кем поделиться своей тайной.
Как все это подействовало на Матушку, гадаешь ты, моя Душечка? Что ж, Матушка распалилась что твой горшок с молоком, поставленный в печь для обжига. Если сей пятнадцатилетний фавн с изогнутыми ресницами и губами, словно говорящими «возьми меня сейчас», есть будущее британской медицины и если хотя бы слово об этом выйдет наружу – куча народу выстроится к нему в очередь на исцеление.
– А Майкл с Энн. Твои родители. Они не знают об этой… – я поискал выражение понейтральнее, – об этой стороне твоего целительства?
Дэви покачал головой:
– Это их встревожило бы. Папа, мне кажется, просто гордится мной. Он ценит мой дар. А мама напугана, я вижу.
Знай она правду, подумал я, так напугалась бы куда сильнее.
Вот он лежит, и вот сижу я. Вся эта сила, переливающаяся через край его ворсистой мошонки, – и все отложения жира, подстилающие мою аорту и ждущие, когда их вычистят.
Дорогая Душечка, я всегда старался быть с тобой честным. Я рассказал тебе о том эпизоде в ночном клубе Финсбери-парк, когда у меня с зада слизывали сперму. Я мужественно и прямо поведал о педерасте, связавшем меня по рукам и ногам в своей квартире на Гайд-парк-Гейт[204] и норовившем пооткусывать мне соски. Я откровенно признался, что позволил горилле-полицейскому из Нью-Йорка хлестать меня по ногам полотенцем, называя своей свиньей и рабыней. Буду честным и ныне – сознаюсь, что даже если бы врачи не диагностировали у меня самую настоящую грудную жабу, я все равно без малейших колебаний притворился бы, что болен ею.
Бог, приходится согласиться, способен проявлять удивительную доброту. Когда я был священником, – а я готов первым признать, что к церкви меня влекли лишь колокола и запахи, потиры, кадила и пение антифонов, – то считал Бога капризным резонером. Вот он я, ревностный и жаждущий служения, и вот эта противная, противная Библия – книга, которую я никогда высоко не ставил, твердящая о том, насколько я проклят и пакостен. Так что я был рад-радешенек подать в отставку и рвануть прочь от алтаря, чтобы никогда к нему не возвращаться.
Но – и тебе, Душечка, заглядывавшей в самые потаенные уголки моей души, это известно лучше, чем кому бы то ни было, – в жизни Матушки существовало и то, что мы можем назвать лишь Пустотой. Я выбивался из сил, я сражался моими кулачонками за униженных и оскорбленных нашего мира, я поставил мой талант на службу вещам безмерно важным, я прилагал – в отличие от Уоллиса – усилия к тому, чтобы вести достойную жизнь. Знаю, найдется множество недоброжелателей, считающих, что если тебя поливают мочой в Нью-Йорке или вылизывают твой анус в кустах Хемпстед-Хит[205] , так это отнюдь не свидетельствует о том, что ты ведешь достойную жизнь, но мы-то с тобой, Душечка, знаем, в чем состоит достоинство человека.
И вот теперь Гленда Господь дает мне шанс на физическое выздоровление, в точности отвечающий той самой страсти, о нечистоте которой вечно твердила мне Большая Бренда Библия. Бог, отдадим Ему должное, способен соделать подобающим все.
Я сказал Дэвиду:
– Я нездоров. Как ты думаешь… как ты думаешь, мог бы ты помочь мне?
И я произнес про себя кратенькую молитву, чтобы грудная жаба не оказалась недугом, который излечивается простым наложением рук.
Дэви улыбнулся:
– Конечно, мог бы, Оливер. Затем я и здесь. Огромная, жгучая волна крови всплеснулась во мне, поднявшись до самого затылка. Когда я заговорил, голос мой был хрипл:
– Здесь? Сейчас? Дэвид покачал головой:
– Нет, не думаю. Я приду к вам ночью. Так будет лучше.
– Я в комнате Фюзели[206] , там рукой подать до Теда Уоллиса. Я слышу его храп настолько ясно, что…
– Ладно, тогда вы приходите ко мне. Знаете, где это?
Я кивнул, мне было неприятно, что все эти практические материи сообщают нашему свиданию обличье отчасти убогое.
Мы вернулись в машину, выпили чаю в «Скоул-Инн» и возвратились в Суэффорд, где на все лады расхвалили «Непрощенного», – я этот фильм уже видел, и мне не составило труда быстренько посвятить Дэвида во все его подробности.
Ну вот, Душечка. Такие дела. Слава богу, я никогда не трогаюсь в путь без баллончика отдушки для дыхания и тюбика «Мужской смазки». Отправляюсь в Дом Дэви. Пожелай мне удачи, дорогая.
III
Удивительное дело, но Матушка Миллс спустился в четверг утром к завтраку позже меня. Мне, человеку, гордящемуся тем, что я всегда и всюду оказываюсь последним, такого рода поражения никакого удовольствия не доставляют.
