Дмитрий Вересов - День Ангела
И так все у них было замечательно, что не мешал даже вежливый тусклоглазый робот, маячивший за спиной Олега Михайловича, и бледные росточки взаимной симпатии крепли, тянулись вверх и зеленели надеждой на будущую дружбу и взаимовыручку. Они, Аня и Олег Михайлович, вполне могли бы, скажем, перебрав шампанского, перемигнуться раз-другой, вступить в преступный сговор, наплевать на все на свете и отправиться на поиски утраченного времени или, к примеру, какого-нибудь сто двадцать пятого райского измерения, где встретились бы совсем, совсем в ином качестве, где по отношению друг к другу исполняли бы совсем, совсем иные роли…
* * *Самую капельку опасной становилась эта встреча, но кто же знал? Кто же знал, что глаза у Олега Михайловича окажутся ну в точности такими же, как у Никиты, и будут так же горчить свежим медом, когда он фантазирует, насмешничает и подстрекает? Кто же знал, что в спиральную цепочку наследственных очевидностей у наших отца и сына впаяны совершенно одинаковые амулеты, маячки, что призваны мелодично сигналить, заявляя о приятственности обладателю маячка некоего запаха, цвета, силуэта, голоса и пластики движений. Поэтому запах, цвет, силуэт, пластика движений и голос обоим, отцу и сыну, нравятся совершенно одинаковые. Кто же знал? Только не Аня и не Олег Михайлович. Откуда бы им знать?
А мама Света, снисходя к легкомыслию и вдохновенной бесцельности флирта этих двоих, улыбалась лисичкой: ее план удался как нельзя лучше. Но и металась под своей рыжиной загнанным зверьком. Потому что как бы ее в конце концов не прибили и, что того хуже, не погнали бы прочь, когда все откроется.
Она-то почти сразу, буквально на следующий день знакомства с Олегом Михайловичем, поняла, кто он такой, услышав фамилию «Лунин». Всполошилась, перепугалась, маялась бессонницей, но не смогла, не смогла отказать себе в интриге, поскольку уж очень был хорош — для нее хорош, даже лучше, чем она помнила его, увидев всего-то один раз из глубины темного коридора. А он ее тогда и не заметил, он, блудный сын, терпкий дикий вересковый побег в букете семейного вина, прилетел утешать и успокаивать родителей, когда сбежал Франик, милый-милый паршивец Франик, горе горькое полынное, младший Олегов братец и беспутный ее муженек.
И вот теперь… Как признаться? Как теперь подвести его к догадке о том, кто она такая? Как сохранить невинность во взгляде? Как правдоподобно изобразить неведение и немыслимую, необыкновенную, сверхъестественную недогадливость? Как извернуться, чтобы он сам, помимо нее, открыл тайну и, рыцарски оберегая свою женщину-лису, сжав ее ладони в своих руках, нежно открыл известную ей правду о своем происхождении и сказал бы, что ни о чем не жалеет, что все остается по-прежнему и что она самое дорогое в его жизни?
Ну, это, пожалуй, больше похоже на латиноамериканский сериал, остановила себя Светлана. Сентиментальные сцены — это не про нас, Луниных. Сентиментальные сцены нам — что водка с конфетой, то есть дело тошное и абсурдное. Как невинность соблюсти и капитал приобрести — вот что главное, вот в чем вопрос, если не обманывать себя саму. Олег, узнав, не прибьет ее, конечно, но вполне способен бросить. Он терпеть не может виляний, путаных следов и интриг. Он, почуяв, что вокруг него плетутся хитрые кружева, становится груб до невыносимости, и ее лисью повадку, надо отдавать себе отчет, Олег приемлет и даже слегка поощряет лишь до тех пор, пока это не выходит за рамки прельщающих женских игр.
Остается, конечно, надежда на то, что, бросив, все же вернется. Но надежда эта слишком призрачна, слишком эфемерна, чтобы ее лелеять, поэтому лучше уж будем тянуть время. И (ах, кабы удалось!) мелкими-мелкими лисьими шажками приближаться к раскрытию истины, не слишком-то красивой. Приближаться, как приближается умный зверь, с оглядочкой через плечо, заманивать, не спеша подводить Олега к ней, к этой истине, нежно и страстно любя. И замечательно то, что он сегодня в настроении и весел, как щенок-дворняга по весне, и мил, и легкомыслен. И замечательно то, что Олегу понравилась Аня, понравилась так, что он, сам того не замечая, старается, раздувает угольки своего костерка, и ледок Аниной робости уже не ледок, а талая водица, которая вот-вот изойдет паром, нагревшись и вскипев.
Олег Михайлович пригласил Аню потанцевать, игриво и демонстративно отворотясь от хитрованки рыжей лисы, что посмеивалась в ладошку и попивала шампанское, радуясь душевному единению своего возлюбленного и дочери. Потанцевать под бесподобную музыку Элвуда, доносившуюся из концертного зала. Олег Михайлович положил руку Ане на талию и повел на нешироком пятачке, чуть покачиваясь в такт музыке. Пара, надо сказать, выглядела эффектно: юная принцесса и закаленный в боях рыцарь, изысканно небрежный в танце.
Так все было хорошо и замечательно, но Олег на Аниных глазах стал вдруг превращаться в грозовую тучу. Тучищу. Опасный грозовой фронт. Цунами во весь горизонт. Он замер, забыв о музыке, слишком сильно и жестко, будто турнирное копье, сжал Анину талию и стал расти и шириться, подавляя и выворачивая пространство. Это было страшно, и хотелось закрыть голову подолом золотистого несравненного платья, зажмуриться, убежать со всех ног и нырнуть к маме под крыло. Но Аня пересилила себя и оглянулась, бросила взгляд в ту сторону, куда тяжело, гневно, с жестокой угрозой смотрел Олег Михайлович.
Там, томно улыбаясь, обменивалась любезностями с двумя козлобородыми, судейского вида любителями коньячку темноволосая и темноглазая красотуля в порочно-красном бархате с темными злыми губами колдуньи Медеи. Но это бы ладно. Только дело в том, что красотуля, которая явно искала кого-то тревожным взглядом, перебирая стройными ножками и напрягая бедра, бесстыдно прижималась… Прижималась к Никите. Это… Это, без всякого сомнения, был он, приодетый, как наследный принц какого-нибудь исключительно благополучного государства, причесанный и приглаженный, что твой породистый кобель перед международной собачьей выставкой, и чуть ли не напомаженный.
Он заметил Аню в объятиях своего отца, и те ленточки-резиночки, за которые растянута была его маскарадная улыбочка, лопнули, и улыбка съежилась, сошла на нет. В лице не осталось красок, а глаза, те самые — зеленовато-карие, потемнели до страшной траурной черноты.
Локоть Лилии Тиграновны стал вдруг необыкновенно жёсток, костлявые пальцы скомкали ткань его пиджака, один из длинных лаковых ногтей обломился, зацепившись за волокно, но она, казалось, не заметила этого. Под взглядом Олега Михайловича она еще теснее прижалась к Никите, торжествующе подняла подбородок и глубоко задышала, победно и мстительно. Где-то в ледяных черных просторах Марс крутанулся, вспыхнул багровым гневом и пошел крушить мировую гармонию.
