Дмитрий Вересов - День Ангела
Зал не был обычным зрительным залом, а скорее напоминал помещение дорогого ресторана. Беломраморная балюстрада обрамляла зал, и там, по всей видимости, находились места для избранных с мягкими креслами вокруг столиков дорогого дерева, над которыми остро искрился хрусталь и мягко плавилась позолота светильников. В центре зала изливался живой водой фонтанчик, и женская фигура белого мрамора, что поддерживала витую раковину, из которой лилась вода, казалось, чуть движется в ниспадающем потоке, дышит и оглядывается украдкой. Вокруг фонтана довольно тесно расставлены были крошечные одноногие столики, а полукругом (чтобы лицом к сцене) у столиков — мягкие стулья, и там уже сидели первые зрители, господа в смокингах и дамы в недешевых туалетах, казавшиеся неприступными в сверкающей броне своих украшений.
Никто не объявлял о начале концерта, но музыканты, что до сей поры прислушивались к разлаженному, несобранному звучанию струн своих инструментов, вдруг, словно по команде, замерли, взметнув смычки, и мгновение спустя зал утонул в песне Сольвейг, и лишь отзвучала она, отволновалась, как хлынула «Венгерская рапсодия», а вслед за нею заплескался щемящий Брамс, и словно ветер надул паруса, и большая лодка полетела по бурной реке к далекому, непредсказуемому и опасному морю навстречу гибельному наслаждению…
Музыканты играли слаженно и вдохновенно, Яшина скрипка звучала божественно, Светланина виолончель аристократично, альт толстяка Николая Николаевича со сдержанной восторженностью, вторая скрипка худышки по имени Марина верноподданно, услужливо и скромно. Концерт, или всего лишь дивертисмент, как считала Светлана, был успешен, в полной мере удался, насколько могла судить не слишком музыкальная Аня. И лишь когда зазвучали последние ноты, только она одна, пристально следившая за сценой из своего уголка, заметила, как чуть не в такт дрогнул мамин смычок, как Светлана чуть покраснела и повела бровью в сторону колыхнувшейся занавеси входа на балюстраду.
Аня скосила глаза и увидела в темном арочном проеме мужскую фигуру, весьма представительную, от которой даже до Ани, сидевшей точно на противоположной точке диаметра круглого зала, докатывались волны самоуверенности. Вернее, нет, не самоуверенности, а внутренней силы. Ну и властен же он был, мамин избранник! Потому что в том, что появившийся к завершению концерта господин и есть мамин мужчина жизни, у Ани не было никаких сомнений. И взволновалась она необычайно, понимая, что будет ему обязательно представлена.
Концерт окончился, и музыканты, удостоенные благодарных рукоплесканий и персональных букетов, вышли в фойе, как и некоторые представители публики, чтобы поразмяться и обменяться светскими поклонами, — до выступления прославленного Элвуда оставалось еще некоторое время. Аня не решилась сама подойти к Светлане, которая наверняка беседовала сейчас со своим поклонником, однако любопытство щекотало ее так нестерпимо, что пришлось даже слегка потереть за ушами, рискуя навредить прическе. И Аня, любопытствуя и преодолевая робость, все-таки выглянула из-за драпировки, что прикрывала соединяющую зал и фойе арку. Но тут-то ее, голубушку, и поймали.
— Госпожа Пьянцух? — обратились к ней.
Аня так и присела, она совсем забыла, что она госпожа Пьянцух. И что она будет делать, если ее сейчас спросят об имени? Имя настоящей госпожи Пьянцух вылетело, исчезло из ее замечательно причесанной головы, не оставив следа. Но, к счастью, имени ее не спросили.
— Госпожа Пьянцух? — глядели на Аню тускло-серые фотоэлементы вежливого робота, вероятно лучшего на свете референта или же безупречного телохранителя. Аня робко дрогнула коленками и сморгнула, что было воспринято как ответ положительный: я, мол, госпожа Пьянцух, кто же еще. — С вами будут говорить, — сообщил напугавший ее робот и повелительно дернул головой, указывая направление, в котором следовало двигаться Ане.
Там, вокруг Олега Михайловича, самого Лунина, всемогущего и неколебимого, роились светские мотыльки, бабочки, мухи, жуки, комарики и мошки. Он улыбался во все стороны, пожимал руки, целовал ручки, уважительно кивал, небрежно раскланивался и смеялся глазами своими зеленовато-карими, как гречишный мед, скашивая их туда, где стояла, оттесненная праздной публикой, и насмешливо улыбалась великолепная рыжая лиса, гордость его и последняя надежда. Которая, между прочим, оказалась замечательной музыкантшей. А он-то и не знал. Он понятия не имел кто она такая, его женщина. Не интересовался он толком. Лишь приснилось Олегу Михайловичу (приснилось, что ли?), приснилось где-то на заре их знакомства, что имеет она какое-то отношение к музыке, он тогда походя счел Светлану не более чем оголтелой меломанкой, раз уж познакомились они на концерте легендарных «Виртуозов Москвы».
А теперь вот такой сюрпризец-с. Он-то шел на Джона Элвуда. Такое по неписаным законам высшего света пропускать было нельзя. А Олег Михайлович, несмотря на то что по сути своей бродяга и неприкаянный искатель приключений на свою голову, настолько уже вписался в Высшее Общество, что его блистательное отсутствие не воспринималось иначе как Знак. «Лунина нет, — говорил бы себе каждый завсегдатай великосветского бедлама, не явись он на очередное светское мероприятие. — К чему бы это? К снегопаду? Или к падению акций Газпрома?»
Вот он и явился в это рафинированное до полного безвкусия заведение под названием «Орфеум». Вот явился он, и что? А то, что лиса — лиса она и есть лиса — лиса отлично знала, что он явится как миленький. И, как она уведомила его только что, до того как ее оттеснили, привела сюда свою дочь, знакомиться. Плутовка. Лиса Патрикеевна. И, вероятно, именно то юное неземное создание, явно перепуганное до бешеного сердцебиения и неровного румянца, с умными глазками и высокой гордой шеей, и есть наша дочь по имени Анна.
Олег Михайлович без излишней почтительности стряхнул с себя светский рой, слегка обидев пару-тройку пышнокрылых бабочек, имевших на него виды, и они, Аня и Олег, познакомились наконец и успели понравиться друг другу. Он шутил, по привычке немного свысока. И Аня, переглядываясь со счастливой Светланой, прощала ему невольное высокомерие шуток.
Они успели и шампанского выпить, и подобреть друг к другу в сиянии веселых пузырьков, и взялись за второй бокал по такому-то случаю, и пренебрегли Джоном Элвудом, низкорослым, пухленьким, ярко разодетым, в белесом паричке, укрывающем, должно быть, тайну тайн. Пренебрегли самим Элвудом, который после краткого приветствия по-английски пристроил свой бокал с шампанским на рояль и взял первые аккорды, чистейшей воды аккорды — родниковый плеск.
