Халед Хоссейни - Бегущий за ветром
На следующий день пришли Фарид с Сохрабом.
— Вспомнил, кто мы такие? Узнал? — изображал веселье Фарид.
Я кивнул.
— Слава Аллаху! — просиял он. — Бред миновал!
— Спасибо, Фарид, — промычал я сквозь зубы. Ну точно Аль Пачино, доктор был прав. Да еще язык натыкается на пустые места, которых раньше во рту не было. Часть зубов-то я проглотил. — Благодарю тебя за все.
Он покраснел и отмахнулся:
— Бас, не стоит благодарности.
Я посмотрел на Сохраба. На нем был новый наряд: легкий коричневый пирхан-тюмбан (он ему великоват) и черная тюбетейка. Глаза у Сохраба опущены.
— Нас так и не представили друг другу, — протянул я мальчику руку. — Меня зовут Амир.
Сохраб перевел взгляд на меня:
— Вы тот самый Амир-ага, про которого мне рассказывал папа?
— Да.
Мне вспомнились слова из письма Хасана: «Я много рассказывал Фарзане-джан и Сохрабу о тебе, о днях нашей юности, играх и забавах. Они очень смеялись нашим проделкам!»
— Ты спас мне жизнь, — сказал я племяннику.
Он молчал. Рука моя так и повисла в воздухе, пока я не уронил ее на одеяло.
— Мне нравится твоя новая одежда.
— Это моего сына, — пояснил Фарид. — Он уже из нее вырос. А Сохрабу в самый раз.
Оказалось, мальчик пока жил у него.
— В тесноте, да не в обиде. Не на улицу же его гнать. Да и моим он по душе пришелся. А, Сохраб?
Мой племянник безучастно смотрел в пол.
— Все хочу спросить, — с заминкой произнес Фарид. — Что произошло в том доме между тобой и талибом?
— Скажем так: мы оба получили по заслугам.
Фарид кивнул и не стал настаивать.
Оказывается, за время поездки я приобрел друга.
— Я тоже хочу спросить.
— Да?
Страшно спрашивать.
— Рахим-хан?
— Его нет.
Сердце у меня сжалось.
— Он…
— Нет. Он просто пропал. — Фарид вручил мне сложенный листок и маленький ключ. — Мне передал хозяин его квартиры. Он сказал, Рахим-хан уехал в тот же день, что и мы.
— А куда?
— Хозяин не в курсе. Рахим-хан оставил ему письмо с ключом и распрощался. — Фарид взглянул на часы. — Мне пора. Биа, Сохраб.
— Пусть останется ненадолго, — попросил я. — Заберешь его попозже. — Я посмотрел на Сохраба: — Не хочешь немного побыть со мной?
Мальчик молча пожал плечами.
— Ну конечно, — согласился Фарид. — Зайду за ним перед вечерним намазом.
В палате было еще трое пациентов, двое пожилых (один со сломанной ногой, другой с астмой) и юноша лет пятнадцати, которому вырезали аппендикс. Старик с загипсованной ногой смотрел на маленького хазарейца не отрываясь. К моим соседям гурьбой приходили родственники, пожилые женщины в ярких шальвар-камизах, дети, мужчины в тюбетейках то и дело вваливались в комнату шумной толпой. С собой они приносили пакору, нан, самсу, бириани .[44] В палате объявлялись и совершенно посторонние люди — перед приходом Фарида и Сохраба возник откуда-то высокий бородач в коричневом. Айша спросила его о чем-то на урду. Он не удостоил ее ответом, только обшарил глазами комнату. По-моему, на меня он смотрел дольше, чем на остальных. Когда медсестра опять заговорила с ним, он просто повернулся и вышел.
— Ты не заболел? — спросил я у племянника.
Пожатие плечами.
— Ты не голоден? Меня тут угостили бириани — вот целая тарелка, — но эта пища не для меня. Хочешь?
Он покачал головой.
Ну как мне его разговорить?
— Может, расскажешь что-нибудь?
Он опять покачал головой.
Я полулежал в кровати, Сохраб сидел рядом на трехногом табурете. Мы молчали. Я задремал и очнулся, когда день уже клонился к вечеру. Сохраб был на месте, сидел и рассматривал свои руки.
Когда Фарид забрал Сохраба, я развернул письмо Рахим-хана. Дальше тянуть уже не годилось.
Вот что он писал.
Амир-джан,
Иншалла, мое письмо попало тебе в руки. Значит, ты вернулся из своей поездки. Молюсь, чтобы в Афганистане тебя ждал не слишком враждебный прием и чтобы с тобой не приключилось ничего дурного.
Ты прав: все эти годы я знал, что произошло между тобой и Хасаном, он сам мне все рассказал еще тогда, по горячим следам. Ты поступил дурно, Амир-джан, но не забывай: ты был еще мальчик, неопытный и напуганный. Ты сурово судил самого себя, и даже сейчас, в Пешаваре, я видел муки совести в твоих глазах. Это добрый знак, подлец не испытывает никаких угрызений. Надеюсь, поездка в Афганистан положит конец твоим страданиям.
Амир-джан, мне очень стыдно за ложь, которой мы пичкали тебя все эти годы. Понимаю твое возмущение. Ужасно, что вы с Хасаном не знали правды. Это, конечно, не может послужить никому оправданием, но в те годы в Кабуле предрассудки были порой важнее правды.
Амир-джан, я знаю: в детстве отец был излишне строг к тебе. Ты страдал и старался завоевать его любовь. Мне было тебя очень жалко. Только прими во внимание: отец разрывался между тобой и Хасаном. Он любил вас обоих, но свое чувство к Хасану вынужден был скрывать. И он лишил своей любви также и тебя, законного сына, наследника всего, что он нажил, в том числе и неискупленных грехов. Со временем, когда обида потеряет остроту, ты поймешь: в тебе отец видел себя. Он был безжалостен к самому себе, а значит, и к тебе тоже. Оба вы на своей шкуре познали, что такое муки совести.
Невозможно описать всю глубину и беспросветность моего отчаяния, когда до меня дошла весть о его кончине. Я любил его как друга и как прекрасного человека. Хочу, чтобы ты понял: в своем раскаянии отец совершил массу добрых дел. Он щедро раздавал милостыню, построил приют, помогал друзьям деньгами… Порой мне кажется, что всем этим он старался искупить свой грех, и преуспел в этом.
Знаю, Бог милостив. Он простит и твоего отца, и меня, и тебя. Так прости же и ты — отца, если сможешь, меня, если захочешь. Но самое главное, прости себя самого.
Тебе понадобятся деньги, воспользуйся моими. Это почти все, что осталось от моего богатства. На покрытие расходов должно хватить. Они в ячейке одного пешаварского банка, Фарид знает какого. Ключ прилагаю.
Что до меня, то мне пора. Время не ждет. Хочу провести свои последние дни в одиночестве. Не ищи меня. Это моя последняя к тебе просьба.
Да пребудет с тобой Господь.
Твой друг навеки, Рахим.Я вытер глаза рукавом больничного халата, сложил письмо и спрятал под тюфяк.
Амир, законный сын, наследник всего нажитого, в том числе и неискупленных грехов. Наверное, поэтому в Америке мы с отцом сблизились. Ведь такая перемена. Толкучка, низкооплачиваемая работа, грязноватая квартира — американский вариант саманной хижины… Сына-барчука и сына-слуги больше не было, и это примирило Бабу со мной.
