Майгулль Аксельссон - Я, которой не было
МэриМари огляделась. Две койки. Одна занята, другая свежезастланная, наготове. На тумбочке ваза из нержавейки, в ней двадцать красных роз, некоторые уже поникли. Полурасстегнутая сумка на полу, она узнала свой коричневый кожаный баул из Монтевидео, когда-то купленный в магазинчике при отеле. Внутри виднеется халат Сверкера. У окна — кресло и столик, а у кровати — капельница и аппарат искусственного дыхания. Совершенно беззвучный, и только зеленая лампочка показывает, что аппарат работает. Дыхательная маска, а за ней — Сверкер.
Бледный, с закрытыми глазами. Грудная клетка то поднимется, то опустится, вверх-вниз…
Сиссела помогла МэриМари улечься на свободную койку и укрыла ее одеялом. Торстен погасил ночник.
— Теперь сама справишься?
МэриМари кивнула. Торстен наклонился и скользнул губами по ее щеке, Сиссела стиснула ее руку. Уже в дверях оглянулась через плечо и улыбнулась на прощание.
И вот наконец они остались вдвоем. Сверкер и МэриМари.
Мэри стоит в очереди к кассе, рассеянно скользя взглядом вокруг. Это неосмотрительно. Картинка бьет под дых. Ощущение обгоняет мысль, Мэри видит и знает, что именно увидела, но нужно еще несколько секунд, чтобы осознать.
Сверкер орет с первой полосы «Экспрессен». Лицо искажено до гротеска, взгляд пристальный и исступленный. На снимке поменьше — сидящая на корточках женщина, волосы всклокочены, руки скрещены и обхватили голову.
Мэри, крепче вцепившись в ручку тележки, принимается сама себя убеждать. Это же неопасно. Глупо и недальновидно — публиковать подобные фотографии, и наверняка кое-кто в редакции ответит по всей строгости за подобные вещи, а ей все равно. Она подала в отставку, она уже вне всех возможных последствий, можно взять и плюнуть на все унижения, она должна жить ради себя самой там, где ни сказанное, ни написанное не имеет никакого значения…
Не помогло. Руки отпускают ручку тележки, и Мэри, толкнув ее в сторону, выходит из очереди и, протиснувшись мимо кассы, вдруг оказывается на парковке.
Она бежит. Снег усиливается.
МэриМари села на кровати. Она спала и видела сон? Он продолжает ей сниться?
Сверкер лежал так же, как раньше, когда она только вошла. На спине, руки вдоль тела. Ладони полуразжаты. Глаза закрыты. Король из сказки ждет поцелуя, который разрушит чары.
Тот, кого я любила, подумала она.
Тот, кого мы обе любили, откликнулся голос внутри.
Она молча кивнула в ответ, вдруг утешившись этой возможностью — говорить, не произнося слов.
У нас было все, сказала она затем. Абсолютно все.
Нет, ответил голос. Не все.
Теперь, мне кажется, я слышу звук машины Мэри. Что не так уж нелогично. Она едет через безмолвный лес. Я жду на открытой воде. Я не могу ее не услышать. И я ее слышу.
Вот она сворачивает на боковую дорогу, сбрасывает скорость и подруливает к дому. Выключает мотор, гасит фары. Мгновение сидит неподвижно и смотрит в окно, потом открывает дверь и выходит.
Ей холодно. Ей тоже холодно.
МэриМари встала и, подойдя к окну, прижалась лбом к холодному стеклу. Лишь спустя какой-то миг она поняла, что пошел снег. Темнота в парке снаружи оставалась такой же непроглядной, но под фонарями было видно, как кружатся и падают снежинки; крупные мохнатые хлопья, что скоро укроют весь мир и приглушат всякий звук.
Мы любили друг друга, сказала она. На самом деле.
Она стояла неподвижно и ждала ответа, но ответа не было. Это ее испугало, она отвернулась и обхватила себя руками, пытаясь спорить и приводить доводы.
Мы любили, повторила она. Просто нам не хватало умения показать нашу любовь. У нас обоих были свои рубцы и раны, и мы считали, что всякий, кто подступил к тебе слишком близко — захватчик, пришедший разорять и уничтожать. Потому-то мы и выбрали друг друга. Сверкер знал с самого начала, что я никогда не потребую себе его целиком, а я знала то же о нем. Мы даже не умели этого потребовать, были слишком малодушны — и потому так нуждались в этом малодушии друг дружки.
Неправда, сказал голос внутри.
Нет, правда.
Не вся правда. И ты это знаешь.
Мэри ведет себя несколько странно.
Она с силой вжимает ногу в снег, а потом разглядывает след, потом ступает снова и сосредоточенно разглядывает, как один след почти перекрывает другой. Сзади стоит машина, дверь открыта, в салоне горит свет. Аккумулятор сейчас сядет. Дверь лучше бы закрыть.
Но она этого не делает. А идет к воде и садится на корточки, позволив правой руке гладить белое брюхо каяка, а затем переворачивает его и шарит в кокпите в поисках весла. Оно там. На своем месте.
Каяк соскальзывает в воду и стоит, как положено, у мостков.
МэриМари в больничной палате облокотилась о подоконник, оперлась на холодный мрамор. Закрыла глаза, пытаясь уговорить себя, что она не здесь, что она на самом деле у себя в гостиной в Бромме, что все как обычно и ничего не случилось, что скоро наступит утро, а с ним — привычные будни.
Не поможет, сказал голос внутри нее. Ты не сможешь не думать о том, что случилось.
Она открыла глаза и огляделась. Это правда. Это произошло. Сверкер по-прежнему лежал на койке, капельница и дыхательный аппарат стояли рядом.
МэриМари подошла к койке и опустилась на колени, положила голову рядом с головой Сверкера и посмотрела на него. Он такой бледный. Она подняла руку, чтобы погладить его по щеке, когда вдруг ожил и затрепетал образ Серенькой, заставив отпрянуть и вскочить на ноги.
Успокойся, сказала она себе. Главное — спокойствие.
Голос внутри тотчас отозвался.
Почему это? С какой стати мне вдруг надо успокоиться? Понять? Простить?
Я просто пытаюсь быть справедливой.
Ерунда. Ты просто трусишь. Не решаешься признать, что ты в ярости. Не смеешь признаться, что ненавидишь и презираешь его.
Он без сознания. И навсегда калека.
Он предатель. Лгун, трус и предатель. А еще он жадный.
Жадный?
Да. Он никогда не желал отдавать. Он хотел только иметь. Все. Всех.
Мэри сидит на мостках.
Теперь остается влезть в кокпит и не перевернуться. Если она промокнет, придется возвращаться в машину, а она этого не хочет. Никогда.
Она высовывает язык, это ее руль, он помогает удерживать равновесие, пока она медленно сползает с мостков и усаживается в кокпит.
Ага! Есть! Сухая, сидит на своем месте, в собственном каяке. Привычной рукой берется за весло.
Ночь, и Мэри сейчас пойдет на веслах через Хестерумшё.
В палате Сверкера было тихо. МэриМари стояла, моргая и пытаясь образумить самое себя, заглушить этот голос, что недавно ее так утешал.
Сверкер тоже кое-что дал мне! Это правда!
Она фыркает.
Что? Каяк? Пару золотых цепочек? Вагон вранья?
Мне самой это было нужно.
Что тебе было нужно? Потемкинские деревни — чтобы за ними спрятаться? Оправдание того, что ты не живешь?
Я жила!
Я говорю о подлинной жизни. Во всей полноте добра и зла. Когда не сидишь за кухонным столом, молча улыбаясь, когда не глотаешь любое предательство.
МэриМари обхватила себя руками.
Ты тоже сидела за тем кухонным столом!
Голос внутри нее вдруг делается усталым. Очень усталым.
Да, произносит она. Я тоже там сидела.
Минуты шли. Капля питательного раствора медленно набухла и упала в трубку. Грудная клетка Сверкера поднялась и опустилась.
А теперь?
Голос Мэри превратился в шепот. Мари вздохнула.
Я не знаю.
Я люблю его.
Я ненавижу его.
Я хочу, чтобы он жил. Как бы там ни было.
Я хочу, чтобы он умер. Как бы там ни было.
А что сделает его смерть со мной? Кем я стану?
Свободной.
Нет. Что угодно, только не свободной.
Свободной от него. По крайней мере.
Мари протянула руку к аппарату, но остановилась, склонилась над Сверкером и отодвинула маску. Посмотрела на него. Губы бледные и шершавые, на подбородке щетина. Мгновение она прикидывала, коснуться ли губами его губ, но решила воздержаться. Веки его задрожали. Губы начали синеть. Оставался лишь слабо выраженный дыхательный рефлекс. Все может улучшиться, сказали врачи, но нескоро. Пока нужен аппарат искусственного дыхания.
Она сама не знала, зачем вернула маску на место. Просто сделала это, и все, и стояла у кровати, глядя, как его грудная клетка снова начала подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Мари разрешила ему семь вдохов. Потом схватила шнур и выдернула. Зеленая лампочка погасла.
Он умер не сразу. Прошло несколько минут, долгих, как вечность, минут, пока он задыхался, пока кислород в его крови вступал в реакцию и превращался в углекислоту. Быть может, на это время к нему вернулось сознание, а быть может, это смертная судорога заставила его вдруг открыть глаза и пристально посмотреть, не видя.
