Мелани Бенджамин - Я была Алисой
Но, милый мой, я так устала быть Алисой в Стране чудес. Звучит неблагодарно? Да. Только я действительно устаю.
Только я действительно устаю.
Я так устала, что откидываюсь на спинку шезлонга возле камина и натягиваю на свои изношенные, ноющие кости старый красный плед (это еще мамин, одна из немногих ее вещей, сохранившихся у меня). Письма по-прежнему раскиданы по столу, слова стучат в мою голову, заставляя прислушаться к ним. Не получившие ответов вопросы Ины… Ты, наверное, не помнишь, когда мистер Доджсон перестал приходить в дом декана? Сколько тебе тогда было?
Слова, фотографии, вопросы и, наконец, сны. Ведь все всегда начинается со сна, не так ли? Со сна о Белом кролике, который видит на реке задремавшая, положив голову сестре на колени, Алиса. И с моего сна тоже. С моих снов. Мне запомнился один из них, который я видела, когда была совсем маленькой.
Это случилось в летний день после одной длинной прогулки. Я заснула в поезде, прислонившись головой к плечу мистера Доджсона, и мне приснились младенцы на цветочных стеблях, среди которых расхаживал плачущий папа, а с ним какой-то скованно державшийся мужчина в черном цилиндре и серых перчатках.
— Да будут они счастливы, — шепнул он мне, вызвав улыбку на моем лице.
Ночь, фейерверки, пара в темном дверном проеме. Она изящно обвила мужчину рукой за шею, наклоняя его лицо к своим устремленным к нему губам.
— Алиса, — нежно промолвил человек в цилиндре… вот только теперь это был Лео. — Алиса, будь счастлива. Будь счастлива со мной.
— Конечно, — удовлетворенно вздохнула я. — Конечно. Я всегда буду счастлива с тобой, любовь моя.
Но нет… мужчина в цилиндре вовсе не Лео и не Реджи. Это мистер Доджсон. Я открыла глаза, свои девичьи глаза, ясные и зоркие — никаких очков, — и увидела перед собой только его. Мягкие каштановые волосы, вьющиеся на концах, добрые голубые глаза, один выше другого.
Он был смел в своих поступках — ведь так выразилась Ина? Но нет. Это неправда, он не был смел. Он был застенчив и добр, он любил семилетнюю девочку. Однако тогда мне исполнилось одиннадцать, и я не страдала застенчивостью.
Смелой былая. Я понимала, чего хотела, и смело брала желаемое. Но тогда я еще не знала, что не всегда можно требовать любовь, не всегда она принадлежит мне. И, не зная этого, я потянулась за ней. Моя рука изящно обвила мистера Доджсона за шею, приближая его лицо к себе, мужские губы оказались мягкими, они искали ответа, задавали вопрос…
Нет.
Это мои губы искали ответа и задавали вопрос, не его. Он просто пытался меня разбудить, мягко расталкивая, целуя в макушку. Это я первая потянулась к нему… и поцеловала со всей страстью, мои губы раздвинули его губы и попросили мистера Доджсона быть счастливым — «Да будем мы счастливы». И в ту минуту, вне всяких сомнений, мы оба действительно были счастливы.
Но вот он, ошеломленный, оттолкнул меня. Но не сразу, ибо я успела почувствовать его волнение, его удивление, к которым примешивалось, однако, и удовольствие. Я чувствовала вкус его губ, двигавшихся под моими…
Пока он не оттолкнул меня.
Я оскорбилась. Я растерялась. Я выпрямилась, протерла все еще сонные глаза и посмотрела на сестру, сидевшую напротив. Ина наблюдала за нами. Она всегда наблюдала за нами, уставив на нас серые немигающие глаза-фотоаппараты. На ее лице выступил румянец, глаза горели огнем. Она ахнула, поднялась с места и, выглянув в окно, увидела Прикс, стоявшую на платформе, ибо поезд только что остановился у перрона.
Ина не переставала всхлипывать, хотя мистер Доджсон, державший ее за руку, и пытался ей объяснить:
— Ина, подождите… вы расстроены!
Отрицательно качая головой, она вырвалась и стала биться в дверь, пока подошедший кондуктор не открыл ее.
Все еще оставаясь на своем месте, я, до странности спокойная, наблюдала за происходящим, хотя и не понимала его сути. Ина ринулась к Прикс. Она потянула гувернантку за руку, указывая на поезд… на нас с мистером Доджсоном, стоявших рядом. Перчатки мистера Доджсона вдруг покрылись пятнами пота. Я подняла на него глаза и хотела было успокоить, потрепать по руке, поскольку чувствовала, как он взволнован, но мистер Доджсон отпрянул от меня, словно отвергая, словно стыдился меня.
Прикс решительно зашагала к вагону. Она протянула руки к Эдит и помогла ей спуститься. Соскользнув с сиденья, я приблизилась к верхней ступеньке — всего в двух вагонах от нас от двигателя валил пар — и посмотрела на Прикс. Я стойко выдержала ее взгляд. А она размахнулась и со всей силы влепила мне пощечину. Из глаз у меня брызнули слезы, но и сквозь них я видела ужасную улыбку, расколовшую ее уродливое темное лицо надвое.
Не говоря ни слова, она схватила меня за руку и грубо сдернула с поезда — я вывихнула лодыжку, еще чуть-чуть, и я бы упала с последней ступеньки — и потащила меня прочь к ожидавшему нас экипажу. Но я все же успела бросить взгляд назад. Мистер Доджсон остался стоять на платформе один с цилиндром в руках. Его лицо было бледно, нежные, чувственные губы слегка приоткрыты, и он впервые не находил слов. На сей раз у него не оказалось для меня истории, которая помогла бы мне понять, что произошло. Он просто стоял, высокий, стройный, но вдруг ставший для меня менее мужественным.
Казалось, он только что лишился чего-то очень ценного.
Я долго не видела его после этого. Прикс с Иной заморочили маме голову правдивыми словами, которые, однако, не были полной правдой. Я слышала, как они шептались и, словно две гарпии или ведьмы, строили козни. «Когда я нашла их, на ней почти не было одежды. Когда я видела их на фейерверках, она сидела, склонив голову ему на грудь. Она сказала, будто знает все о том, откуда берутся дети. Мама, они целовались, я сама видела. Он целовал ее, как папа целует тебя. Я тоже это видела, мадам… я видела это в его глазах».
Затем мама приказала мне показать его письма:
Помните ли Вы, как Вы валялись в траве, а я стоял и смотрел на Вас?
С ужасным, душераздирающим — и гневным — криком мама ворвалась в детскую и стала шарить в моих вещах: в прелестной шкатулочке, где хранились мои сокровища, в моих рисунках, в моих шкафах и сундуках. Она что-то искала, она искала нечто большее. Она взяла письма и, бросив в камин детской, стала перемешивать их и разрывать кочергой, при этом не переставая кричать и говорить вещи, которых я не понимала:
— Гадкая, гадкая девчонка! Ужасный человек! Ты погибла, вот что это значит! Погибла! Теперь тебя никто не возьмет!
Я дергала ее за руку. Все это казалось мне насилием.
— Ты не можешь читать мои письма! Не имеешь права! — Горячие, злые слезы побежали по моим щекам при виде горящих бумаг.
Одним лишь своим взглядом, одним уничтожающим, полным отвращения взглядом мама запретила мне плакать.
Впрочем, говорить она мне не запрещала. Но я молчала. За все это время я больше не проронила ни слова. Я просто сидела и слушала, как они уничтожают мистера Доджсона из-за меня — из-за нас — навсегда. Они по-всякому обзывали его и уговаривали папу уволить мистера Доджсона из колледжа. Лишь много позже, когда у меня появились собственные дети, я задалась вопросом: отчего действительно папе не пришло в голову уволить его?
Я не сказала ни слова в защиту мистера Доджсона. Зная, что он невиновен, я прежде всего пыталась оправдать себя. Я пряталась за свой возраст, ибо по крайней мере мой возраст для них являлся неоспоримым оправданием: они говорили и мне, и друг другу, что я, к счастью, мала, слишком мала. А вот мистеру Доджсону оправданий не нашлось. Ведь он в конце концов взрослый человек. А взрослые, как мне казалось, за пределами Страны чудес должны вести себя по-другому. Взрослые должны знать — что к чему.
Таким образом, своим молчанием я закрыла ему путь в Страну чудес. Через много лет он так же поступит со мной.
И это будет единственным, чего мы оба заслужили вместо счастья.
Я открыла глаза. Вытянувшиеся тени сгустились. От огня в камине осталось лишь уютное мерцание. Тлеющие угольки лениво подмигивали мне. Мое тело затекло от неподвижного лежания на кушетке, и я пошевелилась. Должно быть, я так пролежала около часа, не меньше.
Сев на шезлонге, я завернулась в плед, как в шаль, часто моргая старыми слезящимися глазами, но усталость прошла. Вдруг я ощутила прилив сил. Мысли мои прояснились, от былой сумятицы, подозрений, затмевавших сознание, не осталось и следа.
Мне все стало ясно. Наконец-то мои воспоминания стали воистину моими.
В памяти воскресли собственные слова, сказанные юному Питеру: «Полагаю, в определенный момент нам придется решить, какие воспоминания хранить, а какие отбросить».
Я направляюсь к письменному столу. Письмо Ины все еще там, я до сих пор на него не ответила. Усевшись за стол и снова водрузив на нос очки, я развязала ленточку, которой были перехвачены послания, и дрожащими пальцами развернула их, заставляя себя еще раз, последний, прочитать их:
