Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7
— Несколько недель.
— Вы точно знаете, что ваши друзья тоже были подвергнуты этой процедуре?
— Да, и многие другие из нашего барака.
— Вы говорили, что чувствовали себя очень плохо. Кто за вами ухаживал?
— Доктор Тесслар, и еще ему помогал один заключенный — голландец, потому что в этом бараке было много голландцев. Его звали, насколько я помню, Менно Донкер.
— Сколько времени вы оставались в третьем бараке, прежде чем вас снова оттуда забрали?
— Думаю, что до ноября.
— Почему вы так говорите?
— Я припоминаю, что в это время шли разговоры о ликвидации гетто по всей Польше и новые заключенные прибывали в лагерь сотнями тысяч. Их было так много, что газовые камеры не справлялись. За нашим бараком постоянно шли расстрелы, мы все время слышали выстрелы и крики.
— Расскажите милорду судье и господам присяжным, как вас забрали из третьего барака.
— Эсэсовцы пришли за нами — за теми шестью, кого раньше облучили. Еще они забрали одного поляка, старика, и Менно Донкера.
— Разве Менно Донкера облучали?
— Нет, мне показалось странным, что его тоже забрали. Я это помню.
— Продолжайте, пожалуйста.
— Нас отвели в пятый барак — нас восьмерых и шесть женщин с первого этажа. Дальше началось какое-то безумие. Всех раздели догола, избили и стали делать уколы.
— Сколько уколов вам сделали?
— Только один, в позвоночник.
— Как он был сделан и где?
— В комнате рядом с операционной. Здоровенный капо скрутил мне руки назад, так что я ничего не мог сделать, другой пригнул мне голову к коленям, а третий втыкал иглу.
— Был ли этот укол безболезненным?
— С тех пор никакая боль мне не страшна, потому что сильнее боли не бывает. Я потерял сознание.
— А когда вы пришли в себя?
— Я открыл глаза и увидел лампу с рефлектором. Я попробовал шевельнуться, но вся нижняя часть тела у меня онемела, и я был привязан. Надо мной стояло несколько человек. Из них я знал только одного — Фосса. Человек в белом халате и маске поднял зажим, в котором было мое яйцо, и показал его Фоссу, а потом бросил в тазик. Я помню, что они прочитали номер у меня на руке и написали его на бирке, которая была прикреплена к тазику. Я заплакал. И тут я заметил рядом с собой доктора Тесслара, который пытался меня успокоить.
— И после этого вас опять отправили в третий барак?
— Да.
— В каком состоянии вы были?
— Всем нам было очень плохо — инфекция. Менно Донкеру было хуже всех, потому что у него удалили оба яйца. Я помню, что одного из ребят, Бернарда Хольста, в эту первую ночь унесли. Потом я узнал, что он умер.
— А через некоторое время вас выпустили?
— Нет. Нас снова забрали в пятый барак и облучили.
— И вам сделали вторую операцию?
— Нет, меня спас доктор Тесслар. В бараке один человек умер. Он заплатил капо, чтобы свидетельство о смерти заполнили на мое имя. Я принял имя того, кто умер, и жил под этим именем, пока нас не освободили.
— Мистер Бар-Тов, у вас есть дети?
— Четверо. Два мальчика и две девочки.
— Приемные?
— Нет, свои.
— Я прошу прощения за мой следующий вопрос, но он крайне важен и не имеет целью как-то затронуть ваши отношения с супругой. Вас обследовали в Израиле на предмет вашей потенции?
Бар-Тов улыбнулся:
— Да. Потенция больше, чем надо. У меня уже вполне достаточно детей.
Даже Гилрей усмехнулся вместе со всеми, но тут же нахмурился, и зал снова затих.
— Значит, несмотря на то, что оба ваши семенника подвергли сильному облучению, вы не были стерилизованы?
— Верно.
— И тот, кто удалял вам семенник, вполне мог удалить здоровый, а не отмерший орган?
— Да.
— Больше вопросов нет.
Со своего места поднялся сэр Хайсмит, сразу оценивший ситуацию. Это третий свидетель, допрошенный в суде. Несомненно, у Баннистера есть еще кое-что в запасе. Сеть косвенных намеков уже оплела Кельно, а завершающий удар должен нанести Марк Тесслар. Покачиваясь, по своему обыкновению, с пяток на носки, Хайсмит сказал:
— Мистер Бар-Тов, вам ведь было шестнадцать лет, когда вы попали в лагерь «Ядвига»?
— Не то шестнадцать, не то семнадцать.
— В ваших предварительных показаниях говорится, что семнадцать, но на самом деле вам было шестнадцать. Все это происходило давно, двадцать лет назад. И многое вам трудно отчетливо припомнить, так ведь?
— Кое-что я забыл. Но кое-что никогда не забуду.
— Ну да. А то, что вы забыли, вам напомнили.
— Напомнили?
— Вы когда-нибудь раньше давали показания?
— В конце войны, в Хайфе.
— И никаких других показаний вы не давали, пока несколько месяцев назад вас не разыскали в Израиле?
— Верно.
— Это сделал юрист, который записал ваши показания на иврите?
— Да.
— А когда вы прибыли в Лондон, то сели вместе с другим юристом и доктором Лейберманом и повторили то, что говорили в Израиле?
— Да.
— И во многом освежили ваши воспоминания по сравнению с тем, что говорили в Хайфе?
— Мы кое-что уточнили.
— Понимаю. Насчет морфия… ну, предварительного укола. Вы об этом говорили?
— Да.
— Я полагаю, что в комнате рядом с операционной вы потеряли сознание не от болезненного укола в позвоночник, а оттого, что еще в третьем бараке вам сделали укол морфия и тут он начал действовать.
— Я не помню никакого другого укола.
— И, поскольку во время операции вы были без сознания, вы не припоминаете никакого жестокого обращения с вами — вы ничего не помните?
— Я уже сказал, что был без сознания.
— И конечно, вы не опознаете доктора Кельно ни как хирурга, ни как человека, который заставил вас извергнуть семя?
— Я не могу его опознать.
— Вероятно, вы видели в газете фотографии доктора Лотаки. Его вы опознать можете?
— Нет.
— Теперь вот что. Мистер Бар-Тов, вы очень благодарны доктору Тесслару, не так ли?
— Я обязан ему жизнью.
— Да, и в концлагере люди могут спасать жизнь другим людям. Вы знаете, что доктор Кельно тоже спасал жизнь другим, не так ли?
— Я об этом слыхал.
— А после освобождения вы ведь поддерживали связь с доктором Тессларом?
— Мы потеряли друг друга из вида.
— Понимаю. Но вы виделись с ним после приезда в Лондон?
— Да.
— Когда?
— Четыре дня назад, в Оксфорде.
— Доктор Тесслар имел на вас немалое влияние?
— Он был нам как отец.
— И вы тогда были очень молоды, и ваша память очень ненадежна, так что вы кое-что могли забыть.
— Некоторых вещей я никогда не забуду. Вам когда-нибудь запихивали в зад палку, сэр Хайсмит?
— Минутку, — прервал его Гилрей. — Я прошу вас ограничиваться только ответами на вопросы.
— Когда вы впервые услыхали имя доктора Кельно?
— В третьем бараке.
— От кого вы слышали это имя?
— От доктора Тесслара.
— А недавно в Лондоне вам показали план пятого барака.
— Да.
— Чтобы вы могли припомнить расположение всех помещений.
— Да.
— Потому что, как я могу предположить, вы точно не помнили, когда в какой комнате находились. И вам показали фотографии Фосса?
— Да.
— Теперь вот что. Чем вы занимаетесь в кибуце?
— Я отвечаю за сбыт и за транспортный кооператив, в который входят другие соседние кибуцы.
— А до этого?
— Много лет был трактористом.
— У вас там бывает очень жарко. Вам не было трудно работать?
— Там жарко.
— И вы служили в армии?
— Прошел две войны.
— И все еще каждый год являетесь на сборы?
— Да.
— Так что, принимая во внимание еще, что у вас четверо детей, ваше здоровье не очень пострадало от этой операции?
— Бог был ко мне милостивее, чем к другим.
После этого Баннистер предпринял массированное наступление по всему фронту, вызвав на допрос еще трех мужчин — голландца и двух израильтян, которые побывали вместе с Бар-Товом в пятом бараке в тот ноябрьский вечер. Рассказанные ими истории были схожи, расхождений становилось все меньше. Каждый из них утверждал, что доктор Тесслар находился в операционной, тем самым все больше нагнетая интерес к его показаниям — кульминационному пункту защиты. Разница состояла только в том, что у них, в отличие от более счастливого Бар-Това, не было собственных детей.
После того как закончил свои показания третий из них, Баннистер вызвал еще одного — бывшего голландца по имени Эдгар Бете, который теперь стал профессором Шаломом и работал в Еврейском университете. Хайсмит, не выдержав этой войны на истощение, вдруг почувствовал сильную усталость и поручил вести его допрос своему помощнику — Честеру Диксу.
Профессор Шалом в который раз и очень многословно изложил всем уже известные события. Когда Дикс кончил задавать ему вопросы, встал Баннистер.
