Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)
Золушке вон тоже изготовили карету, запряженную мышами. Но все-таки для поездки во дворец волшебница увеличила и мышей и карету. Сорокин же усаживает двух взрослых мужиков в сани, запряженные мышами. Во-первых, крошечных коньков (двадцать пять — в лукошке) не удастся запрячь, во-вторых, сани с места не стронутся.
Да этим микроскопическим лошадкам уже не волков бояться — их какая-нибудь куница съест. И не по занесенным метелью русским дорогам скакать. Их крохотные лапки увязнут не то что в сугробе: каждая выбоинка будет для них ямой, а упавшая на дорогу ветка — препятствием вроде огромного дерева, как для Гулливера в стране великанов страшным препятствием оказались упавшие стебли ячменя.
Зачем же писатель населяет реалистичный мир русской классики созданиями, которые всякий уважающий себя фантаст потрудился бы привести в соответствие с законами правдоподобия? Да именно потому, что Сорокин — не фантаст. Он — генератор метафор.
Карликовые лошадки существуют в оппозиции к гигантским лошадям. На карликовых — едет и едет через метель русский барин-интеллигент, с тщетной мечтой помочь русскому народу и с подсознательной к нему неприязнью. Понятно, что на таких лошадях никуда он не доедет. На гигантских лошадях, с трехэтажный дом, едут китайцы. Они-то и спасут замерзающего доктора, ну а народ уже не спасешь. Народ — это замерзший пьяный великан с трехведерной бутылью водки в руке, способный перед кончиной только покуражиться: изваять огромного снеговика с гигантским торчащим фаллосом.
Слишком плоская концепция истории? Есть, конечно. Я вот как-то не верю в спасительных китайцев. Скорее уж их гигантский экипаж проедет мимо саней наших замерзающих путников и гигантская лошадь своим огромным копытом раздавит их.
Сорокин играет с классикой, с ее образами и мотивами, однако и классика вздумала играть с ним: она потребовала вложить в текст смыслы. Не надо читать интервью Сорокина, где он говорит о метафизике русского пространства. На эту тему пусть зарубежные слависты рассуждают, которым, кстати, повесть Сорокина — просто клад.
Банальней рассуждений о метафизике русского пространства только рассуждения о загадочной русской душе. Прочтя интервью Сорокина в «Известиях» прежде повести, я огорчилась. Сорокин был разрушителем авторитетов, он бывал вызывающе дерзок, бывал невыносим и даже отвратителен, бывал остроумен. Неужели он станет банален? Но выяснилось, что Сорокин просто морочил всем голову, когда говорил о своем желании написать «классическую русскую повесть». Он делает то, что умеет делать: обманывает ожидания читателя, создавая некий химерический продукт , если воспользоваться словом из лексикона витаминдеров.
Есть в повести сцена строительства казахами в считаные минуты — не дворца, правда, а закута для малых лошадей. «Технология», — уважительно произносит возница, наблюдающий за процедурой, меж тем как писатель насмешливо дает в руки строителю три явно сказочных предмета: расчески, с помощь которых намечается периметр сооружения, тюбик «живородной пасты», спрей «Живая вода» и спрей «Мертвая вода».
Похоже, живородной пастой для Сорокина является не только классика, с помощью спрея «Мертвая вода» можно соединить несоединимое, а с помощью другого спрея — и оживить. Почему это срастается, когда по всем законам эстетики, логики и здравого смысла срастаться не должно, — мне неизвестно. Технология.
Холод и высота
Кружков Григорий Михайлович — поэт, переводчик, эссеист. Родился в 1945 году в Москве; физик по образованию. Автор нескольких книг оригинальных стихов и переводов английской классической поэзии (Шекспир, Дж. Донн, Марвелл, Китс, Теннисон, Йейтс, лирика Джойса), а также литературоведческих книг «Ностальгия обелисков» (2000), «Лекарство от Фортуны» (2002), «У. Б. Йейтс» (2008).
«Нужен зимний, остывший ум…»
Ars poetica Уоллеса Стивенса
I
Разбор стихов — дело сомнительное и рискованное. Ведь стихотворение не силлогизм, а живой организм, не совокупность, а целое. Еще А. А. Потебня заметил, что в искусстве общим достоянием является только образ, а понимание его сугубо индивидуально и составляет для каждого некое особенное неразложимое чувство [1] . Объяснить поэзию не легче, чем описать словами музыку. Не случайно Уоллес Стивенс утверждал, что в идеале любое искусство должно стремиться к состоянию музыки.
Это вполне применимо к его собственной поэзии. Многие стихотворения Стивенса завораживают — и в то же время озадачивают. Ум остается неудовлетворенным, пока он не выстроит какую-то рациональную модель того, что он прочитал или услышал. Ведь в отличие от музыки, поэзия состоит из слов, а люди привыкли к тому, что слова — вместилище смысла.
Для переводчика поэзии вопрос интерпретации становится практически неизбежен. Многое из того, над чем англоязычного читателя проносит как бы на волне звука , заставляет переводчика запнуться и искать логического объяснения.
Мы бы никогда не предприняли попытку толковать, «разгадывать» стихи Уоллеса Стивенса, если бы не знали на опыте, что некоторые толкования не только не выхолащивают нашего цельного — трансцендентного — понимания стихотворения, но удивительным образом его обогащают; не только «ум кормится чувствами», по словам Эмили Дикинсон, но и наоборот — чувство кормится умом.
Рассмотрим стихотворение Стивенса «Снежный человек» ( The Snow Man ), впервые опубликованное в чикагском журнале «Поэзия» в октябре 1921 года и вошедшее в его первый сборник «Фисгармония» ( Harmonium , 1923). Вот русский перевод; он достаточно точный и может послужить основой для дальнейшего анализа.
Снежный человек
Нужен зимний, остывший ум,
Чтоб смотреть на иней и снег,
Облепивший ветки сосны.
Нужно сильно захолодеть,
Чтобы разглядеть можжевельник
В гроздьях льда — и ельник вдали
Под январским солнцем, забыть
О печальном шуме вершин
И о трепете редкой листвы,
Шепчущей нам о стране,
Где вот так же ветер гудит
И вершины шумят,
И кто-то, осыпанный снегом,
Глядит, не зная, кто он,
В ничто, которого нет, и то, которое есть.
(Все переводы, кроме особо отмеченных, сделаны Г. Кружковым. — Ред. )
Это одно из самых популярных стихотворений Стивенса; мало кто из стивенсоведов не обращался к нему, и спектр их суждений весьма широк. Критическая разноголосица столь серьезна, что новейший «Путеводитель по Уоллесу Стивенсу» воздерживается от интерпретации этого стихотворения, ограничившись замечанием, что «Снежный человек» следует непосредственно за стихотворением «Доминация черных тонов» и по контрасту может представлять собой «доминацию белых тонов» [2] .
Суммируя все известные нам мнения, разобьем различные истолкования «Снежного человека» на четыре группы. Первое истолкование можно назвать «природным» или «романтическим». Оно отталкивается от учения философа-трансценденталиста Роберта Эмерсона, призывавшего к экстатическому слиянию с природой, и в особенности от того места в его знаменитом эссе «Природа», где автор идет в сумерках через занесенный снегом пустырь и вдруг испытывает необъяснимый подъем духа. «Вот я стою на голой земле — голову мне овевает бодрящий воздух, она поднята высоко в бесконечное пространство — и все низкое себялюбие исчезает. Я становлюсь прозрачным глазным яблоком; я делаюсь ничем; я вижу все…» [3] . Такое толкование подкрепляется и словами самого Уоллеса Стивенса, писавшего одному из своих корреспондентов: «Я бы мог объяснить „Снежного человека” как пример необходимости отождествить себя с реальностью для того, чтобы постичь ее и насладиться ею».
Но убедительно ли такое объяснение? Многих критиков оно не вполне удовлетворяет. Харольд Блум даже называет его «худшим из возможных объяснений» [4] . Чувствуется, что Стивенс, как обычно в таких случаях, не договаривает — или просто отговаривается. Но если даже это объяснение неполно, оно все-таки логично, особенно если мы примем во внимание разъяснение Эмерсона по поводу границ души: «С философской точки зрения вселенная состоит из Природы и Души. Отсюда, строго говоря, следует, что все, отделенное от нас, все обозначаемое в Философии как „не-я”, иными словами, природа, искусство, все прочие люди и собственное мое тело должны быть объединены под именем природы » [5] .
