Дмитрий Леонтьев - Охотники за удачей
— Мозги у тебя «с дырочками», — вздыхал Профессор, — Ничего не можешь… Как ты вообще умудряешься выживать? Это для меня загадка.
Это было загадкой и для самого Толстяка. Потому и был счастлив, когда удавалось прожить день. А на будущее он ничего не планировал и не задумывался над ним. Он не хотел себя расстраивать такими мыслями. А хорошего в жизни одинокого, беспомощного и лишенного всего человека быть попросту не могло. Шанса на милосердие от имущих, живущих в каменных джунглях, по закону сильного не было. В лучшем случае большинство из них способно на ту жалость, которую Цвейг метко назвал «нетерпением сердца» — жалость необременительную и самогордящуюся, жалость унизительную и никчемную, заставляющую стать еще более жалким и никчемным.
Толстяк вздохнул и решил больше не мучить себя подобными мыслями. В конце концов пришла весна, а стало быть, все самое страшное было уже позади. Зима вообще самое страшное время для бездомных. Пора, когда счет идет не на месяцы и недели, а на дни и на часы. Голодное, студеное и безнадежное время. Пик борьбы за выживание, одолеть который могут лишь самые сильные, опытные и запасливые. Спешащие укрыться в теплых квартирах прохожие совсем не щедры на милостыню. Да и какой промысел в мороз? Часа не высидишь на улице. Но трудная пора была позади, наступила весна, впереди было лето, а там, глядишь, и осень. Осень… Самая сытная и благодатная пора для нищих. Люди возвращаются из отпусков отдохнувшие, расположенные к необременительной жалости и оптимистично-попустительскому взгляду на бродяг. На задних дворах ресторанов и кафетериев повара не так азартно отгоняют бомжей от мусорных баков, постовые милиционеры реже тренируются в отрабатывании на нищих молодецких ударов дубинками и даже журналисты «желтой прессы» на время выходят из эпилептических припадков по поводу «баснословных заработков нищих» и переключают свое внимание на другие объекты — проституток, собак и политиков. Барометр жизни, обычно колеблющийся на тонкой грани, разделяющей существование и небытие, медленно ползет в сторону «выживания» — «жить становилось лучше, жить становилось веселее». Прозябание, но прозябание уверенное, стабильное, гарантированное. В сравнении с берущей на измор зимой — рай…
Толстяк вышел на перекресток и задумался. Можно было отправиться в утренний обход мусорных контейнеров. Можно было пройтись по парадным «принадлежащих» ему домов и попытаться отыскать следы «пятничных гуляний» — выставленные возле мусоропроводов ряды пустых бутылок. Можно было отправиться в гости к Профессору и в расположенной на «его» территории пивной попытаться найти какого-нибудь сердобольного пропойцу, мучающегося ранним похмельем и согласного заплатить парой кружек пива за возможность пожаловаться благодарным слушателям на «дуру жену, стерву тещу и тяжелую жизнь простого рабочего человека» — типичный набор бед всех ранних посетителей подобных заведений. А можно было попытаться заработать «живые» деньги. Для сбора милостыни подходящее время еще не наступило, а вот заботливые автолюбители уже выходили к подъездам проведать своих «железных друзей», и этим можно было попытаться воспользоваться. На этом, последнем варианте и остановил свой выбор Толстяк. Заглянув в первый попавшийся мусорный контейнер, он отыскал драную клетчатую рубашку и, изобразив на лице обаятельную улыбку, бодро зашагал к копошащемуся в распахнутом капоте зеленой «пятерки» автолюбителю.
— Утро доброе, — приветствовал его Толстяк. — Помыть машину не требуется? Хорошо помою. Всего за десятку…
Мужчина пытливо взглянул на измочаленный свитер Толстяка, на его изодранные брюки и стоптанные сандалии, перевел взгляд на зажатую в руках «добровольного помощника» грязную тряпку и отрицательно покачал головой:
— Сам управлюсь.
— Да я ж всего за десятку, — просительно затянул Толстяк. — Хорошо помою, чисто. Как собственную.
— Собственную, — проворчал мужчина. — У тебя, поди, собственной-то отродясь не было… Интересно, в чем ты, мил человек, воду носить собираешься? В ладошках? А мыть чем? Грязь размазывать, с крыши на стекла перенося? Нет, любезный, такой услуги мне от тебя не требуется…
— Да я хорошо помою, — не сдавался Толстяк, умоляюще заглядывая в суровые глаза автолюбителя. — Вы мне только разрешите, и сами увидите. А деньги — потом. После. Когда сами увидите, как все чисто…
— Запойный, что ли? — без интереса, скорее констатируя, чем спрашивая, сказал мужчина, — Жена — работать на дачу, муж — гудеть на сдачу?
— Нищий я, — признался Толстяк, — Бомж. С квартирой обманули, теперь вот на чердаке живу… Пытаюсь жить. Разрешите, я вам машину…
Он осекся на полуслове, разглядев небрежно брошенные на заднее сиденье «пятерки» милицейскую фуражку и китель с погонами старшины. С минуту ошалело хлопал глазами, затем судорожно сглотнул и попятился.
— Извините, гражданин начальник. Я случайно… Не нарочно я… Не заметил… Я уже ухожу. Извините…
— Стой, — старшина прихватил кончик густого уса и задумчиво подергал его, глядя на испуганно застывшего Толстяка. — Бомж, говоришь?
— Извините, — слезно попросил Толстяк, лихорадочно соображая, что лучше: бежать, или не испытывать судьбу и отдаться на волю сильного. Побежишь — решит, что в чем-то виноват, и уж если догонит… Эх, была бы подворотня поближе — мигом бы юркнул, а так… Лучше не рисковать.
— Как же тебя с квартирой-то угораздило? — поинтересовался старшина.
Толстяк пожал плечами, предпочитая отмалчиваться. Проклятый язык и так уже подвел его, поспешив вперед глаз.
— Понятно, — протянул старшина, меряя взглядом Толстяка с головы до пят. — «Халтуришь», значит… Хорошо хоть не воруешь. Ваши хлопцы нам ни один десяток нервов измотали, электросчетчики по ночам «приватизируя»… Ты не из таких?.. Ну, ладно, держи…
Он вынул из отделения для перчаток увесистый бумажный пакет и протянул Толстяку. Тот в нерешительности топтался на месте, опасаясь подвоха.
— Держи, держи, — подбодрил его старшина. — Бутерброды здесь, котлетки домашние. Жена мне на дежурство приготовила, но я и в столовой перекусить могу… Держи, кому говорю!
Толстяк принял из его рук промасленный сверток и, торопливо кивнув: «Благодарствую», заспешил прочь.
Завернув за угол, он открыл пакет и, увидев в нем обещанные бутерброды, удивленно покачал головой. Обычно такие встречи заканчивались далеко не так благополучно, а если бродяге и давали какой-либо пакет, соблазняя рассказами о «куриных окорочках и охотничьих колбасках», то чаще всего в свертке оказывался приготовленный на выброс мусор и «благодетели» от души веселились, наблюдая за разочарованно вытянувшейся физиономией простака.
В поисках места, где можно было бы спокойно сесть и перекусить, Толстяк зашел в арку проходного двора и едва не столкнулся с притаившейся в тени девочкой лет шести-семи, несмотря на прохладную погоду одетую лишь в легкое бледно-голубое платьице. Точнее, платье было серо-голубым от грязных разводов. Испуганно посмотрев на Толстяка огромными янтарными глазищами, девочка отступила назад, прижимаясь спиной к стоящему тут же мусорному баку.
— Извините, — сказала она тихо. — Я не хотела вас толкнуть.
— Это я тебя толкнул, — сказал Толстяк. — Мчался, как паровоз, и не заметил… Тебя мама не заругает за то, что ты возле мусорных баков крутишься? Смотри, как перепачкалась.
— Я ее здесь жду, — ответила она. — Маму жду. Она сейчас придет.
— Угу… Возле мусорных баков ждешь, — проворчал Толстяк. — Ты ври, ври, да не завирайся. Шла бы ты домой. На улице холодно, а ты уже вся синяя. Еще простудишься…
Он вошел в узкий «колодец» двора, сел на скамеечку и, развернув сверток, вытащил бутерброд с ароматно пахнущей котлетой. Любовно осмотрел ее со всех сторон, словно произведение искусства, понюхал и, едва не застонав от предвкушения, сглотнул слюну. Котлета была с аппетитной румяной корочкой, увесистая и еще теплая. Толстяк надкусил ее, наслаждаясь заполнившей рот сочностью, и усиленно заработал челюстями, от наслаждения закатив глаза. Расправившись с первой котлетой, засунул руку в пакет за следующей, и тут услышал за спиной чье-то громкое, выразительное сопение. Повернув голову, посмотрел на завороженно и просительно глядевшего на него ребенка и даже немного подвинулся, загораживая от нее пакет. Стараясь делать вид, что не замечает девочку, быстро проглотил вторую котлету и вновь украдкой покосился в ее сторону. На лице ребенка была настоящая мука. И без того огромные глазищи, казалось, распахнулись в пол лица, а кадык ходил вверх-вниз с регулярностью парового поршня. Толстяку даже показалось, что она вот- вот заплачет в голос. Он нахмурился, достал бутерброд с сыром и с каким-то утробным урчанием откусил половину. Сзади послышались всхлипы. Подавившись, Толстяк закашлялся и раздраженно повернулся к девочке.
