Паскаль Киньяр - Салон в Вюртемберге
На улице было градусов десять тепла.
«А ну-ка пойдем», – сказал я.
И потащил ее в церковь Сен-Жермен. Я уже давно определил, путем экспериментов на самом себе, что надгробия меровингских королей автоматически снижают кровяное давление на два-три пункта.
В церкви было холодно; я совсем забыл, что она достает мне до плеча; она шла понурившись; потом, протянув руку, потрепала меня по волосам.
«Карл, ты совсем старик», – повторила она с откровенностью, которая, честно говоря, не слишком меня порадовала.
Я был сильно взволнован; в нефе стоял запах пыли и Бога – иными словами, пресный запах ладана. В ее жестах угадывалось желание. Эти пальцы, эти глаза все еще хотели меня, а может быть, это я все еще хотел их, как бы сильно они ни изменились, какими бы чужими ни выглядели.
«А ты тоже постарела, – со смехом шепнул я ей на ухо. – Совсем развалиной стала…»
И притянул ее к себе.
«Негодяй!» – воскликнула она.
«Потаскушка!» – парировал я.
И мы рассмеялись. Мы смеялись, как в былые годы. И долго обнимались в полумраке. Даже захоти я скрыть свое желание, мне бы это не удалось.
«Идем», – сказала она.
И мы отправились к ней. Она давно развелась с Жаном, который оставил ей роскошную квартиру на авеню Ла Бурдоннэ. Этот третий развод обеспечил Изабель огромное состояние, в обмен на которое ей пришлось отдать Жану двоих своих детей, – она ужасно страдала от разлуки с ними. В общем, она родила пятерых детей, а жила одна. Сенесе был прав: она пила беспробудно. Было только девять часов утра, а она успела уже осушить три или четыре стакана виски. Ее дыхание отдавало спиртным. Она еще была красива, стройна и держалась по-прежнему прямо, разве что слегка располнела. Но глаза сохранили былую, яростную синеву.
«Терпеть не могу зависеть от этих гребаных мужиков, – несвязно бормотала она. – Этим придуркам всегда только одно и нужно, у них такие дурацкие цели…»
Я горячо поддержал ее, охотно признав, что у женщин-то все цели в высшей степени благородны, – лишь бы меня не спрашивали, в чем они выражаются.
Мы нежно обнялись, хотя, признаться честно, я так и не смог победить в себе род смущения, объяснимого то ли ранним часом, то ли запахом виски, то ли воспоминаниями о внутренней скованности, которой Ибель, как и я сам, была подвержена в такие минуты. Наверное, нам никогда не удастся любить друг друга по-настоящему. И мы вечно будем обращаться друг с другом как неумелые подростки, терзаемые вожделением и страхом. Возраст, который придает деревьям, камням, монументам, картинам и виолам особую значимость, особое величие – добавляя к их незыблемости патину и красоту старины, а также большую или меньшую, но всегда пугающую ценность, которая со временем только возрастает, – кладет на человеческие тела печать чего-то, внушающего ужас и полностью противоречащего понятию незыблемости. Никто из нас не может назвать привлекательным то медленное, но упорное и неотступное сползание в деградацию, когда все вокруг постоянно напоминает о гибельном, неизбежном конце. Желание не так сильно влечет вас к тому, кого уже коснулось, овеяло мертвящее дыхание небытия. Вы сжимаете в объятиях существо, к которому тянется рука смерти, готовой поглотить свою жертву. Это тело еще можно ласкать, но желать его почти невозможно. Бесстыдство и любовное умение, приходящие с годами и привычкой, позволяют иногда возместить дефицит желания, но заставить себя поверить в привлекательность смерти очень трудно.
Оставались ее глаза, невероятное, непобедимое детское упрямство ее взгляда. Эти огромные глаза не то чтобы уменьшились, но как-то впали, хотя окружавшие их тоненькие, подвижные, смешливые морщинки даже создавали иллюзию того, что они стали больше, а веки – тяжелее; лицо сделалось шире и слегка огрубело, голос, когда-то ломкий, звучал теперь хрипловато – чему, верно, способствовал и алкоголь – и утратил прежние ласкающие интонации.
Ее глаза блестели в темноте. Мы лежали, не обнимаясь, просто поглаживая друг друга. Я целовал ее волосы. Изабель барабанила кулачками по моей спине.
«Ах ты, старик-старичок! Старичок со старушкой – вот кто мы такие!» – твердила она с непонятным удовольствием, хотя, казалось мне, могла бы проявить побольше милосердия.
Мне чудилось, будто я вернулся в детство и стою в медицинском кабинете бергхеймской школы, подвергаясь врачебному осмотру. Она нашла, что я стал выше ростом, – а я попросту не усох с годами. Может, я и поседел и обрюзг, но был полон решимости защищать свой рост, все мои сто восемьдесят два сантиметра, ни больше, ни меньше. Мне хотелось быть благодушным, мудрым, отечески добрым – отцом ребенка, которого она могла бы мне родить, – ведь родила же она других пятерых. В ней еще сохранилось что-то юное, – не могу даже сказать, в чем именно это выражалось, чтобы не ошибиться; может быть, в манере ходить, сидеть, подвернув под себя ногу, сбрасывать туфли одним резким движением, курить без передышки.
Я рассказал ей о смерти мадемуазель Обье. Только теперь, от меня, она узнала, что ни Сенесе, ни я не были на похоронах Мадемуазель из страха, что туда придет другой. Изабель с тех пор ни разу не видела Дени. С ним встречались только Сенесе и Дельфина. Дельфина поддерживала с ним отношения, потому что он отдал си Понтия, и она этого никогда не забывала. В общем, за гробом шли всего трое – Дени Обье, какая-то пожилая кузина и Луиза Валасс, словно Мадемуазель стала безразлична тем, кто знал еe много лет. Вот тут-то Изабель и призналась, что любила Андре Валасса и была его любовницей до того, как отдалась мне. От этого красота Дидоны не померкла в моей памяти, но само воспоминание о ней вдруг отступило, ушло куда-то очень далеко. Ибель добавила, что всегда страдала «ненасытным любопытством». Она встала с постели, надела платье. «И я все время, непрерывно стараюсь нравиться, – продолжала она, – ищу, ищу, сама не зная что. И никак не могу удовлетворить свою жажду, потому что не нахожу ничего нового, и бесконечно вязну в этой кислятине». Слушая ее, я ощутил кислый вкус во рту, словно попробовал солянку из квашеной капусты. Чем я отличался от Ибель? Если вдуматься, наши жизни были похожи как две капли воды, и при этой мысли у меня все сжалось внутри. «Ничего удивительного, – продолжала она, – что мне так и не удалось обнаружить хоть что-нибудь новое в телах, к какому бы полу они ни принадлежали, – ведь их сложение, их несуразности, гладкая или волосатая кожа не меняются тысячелетиями. И все-таки я каждый раз надеюсь, Карл, что вот за этим взглядом, под этой кожей меня ждет что-то неизведанное».
Я тоже оделся. Мы выпили. Ибель вспомнила домишко в Борме, Сен-Мартен-ан-Ко, скалу над Дурданом, бухту, кончину мадам Жоржетты в зале кинотеатра Сен-Мартена: ее нашли мертвой на полу, между двумя рядами кресел. А самое прекрасное воспоминание обо мне, по словам Ибель, осталось у нее от нашей загородной поездки в Пренуа в начале весны. Сам я твердо помнил, что никогда не бывал ни в Пренуа, ни в Дижоне. По ее словам, это случилось к концу дня, на берегу узенькой речушки, впадавшей в Уш, рядом с прогнившей от сырости портомойней. Мы занимались любовью стоя, в холоде, сняв с себя только то, что было необходимо. А потом я собрал для нее букетик жонкилей и протянул их ей в этом холоде, и внезапно букет и мое лицо засияли на солнце.
«Ты уверена, что это было мое лицо?» – спросил я у нее.
Она уже захмелела и потому сочла этот вопрос оскорбительным.
Раздраженно повысила голос. Меня даже не обидело, что самое чудесное воспоминание, которое она сохранила обо мне, не имело ко мне никакого отношения. Почему-то казалось, что я тоже всегда знал это. А она продолжала свой рассказ. Мы шли вдоль той речушки. Шагали через поля. Вдруг прогремел выстрел, и рядом с ней на свежевспаханную землю медленно упала голубка. Она подняла мертвую птицу, и ее пальцы слиплись от теплой крови на перьях. Одна кровавая капля упала на юбку, и ей пришлось отдать мне букетик жонкилей, чтобы отчистить пятно. «Странная вещь эти воспоминания! – думал я. – Даже не скажешь, что они переиначивают прошлое: они попросту находятся вне времени и пространства. Мы живем не вместе, а порознь, живем в разных измерениях, в разных мирах и все переживаем по-разному».
Я больше не стремился видеть Ибель. И на некоторое время расстался с Жанной, хотя при этом не чувствовал желания вернуться в Бергхейм. Само это место, тамошние строительные работы и зима отпугивали меня.
Иногда я чувствую неожиданные позывы к одиночеству, – оно манит меня к себе, как нежная, любящая мать, хотя подобное сравнение весьма сомнительно: все равно что сказать «черное солнце» или «река без воды». В жизни, заполненной светскими или любовными перипетиями, есть одна удивительная особенность, а именно внезапная паническая жажда одиночества, непонятно откуда возникшая, желание оказаться наедине с собой, обрести себя, совершать поступки без свидетелей. Желание расслабиться, снять маску.
