Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо
— Ну как там завтрак, скоро?
Это сказал дядя Анастасио, ему захотелось есть. Но он даже не повернулся и не отвел глаз от карт.
Кармине прервал игру в карты, чтобы шепнуть Бэбс:
— Да, слушай, вчерашний букет…
— Что?
— Это не от них…
Он сказал это так зло, как будто она была в чем-то виновата. Бэбс пожала плечами.
— Иду купаться, — ответила она.
До чего нелепая история.
* * *И следующее утро не принесло ничего хорошего. В тот момент, когда Кармине поднимался в фиакр, он увидел на сиденье букет свежего жасмина. Он разъярился до крайности и, молча глядя в сторону, протянул цветы Бэбс.
От его молчания у Бэбс кровь леденела. Она тщетно пыталась спасти положение и сказала:
— Кто-нибудь забыл…
Кучер дремал и, видимо, был ни при чем. Видел ли он кого-нибудь? Нет, никого.
— Как никого? — возразила Бэбс. — Значит, в ваш фиакр каждый может класть что захочет?
— Класть — не воровать, — весело ответил кучер и сильным ударом кнута погнал вперед лошадь.
Они решили идти пешком.
А кто послал девчонку, которая бежала за Бэбс, прихрамывая, волоча большие, не по ноге башмаки? Она рывком протянула Бэбс жасмин, словно стремясь освободиться от неприятного поручения. Детское личико, молчаливое, будто из дерева или камня. И удрала, переваливаясь в своих непомерно больших башмаках.
— Нет, ее никто не посылал, — заверил мальчик, к которому обратилась Бэбс, он как будто знал эту девочку. — Ей хотелось сделать вам приятное, — добавил он. Вся эта сцена произошла на совсем пустынной улице. Странная история.
Жасмин бросали то в окно к Бэбс, то на перила их балкона. Как это делалось? Нашли букетик и в такси и на дне лодки, отвозившей их в Капо Гало. Почти каждый день их встречали такие подарки, и все чаще видела Бэбс на лице Кармине то упрямое, непонятное выражение, которого не знала прежде. Ах, как далеко была тетка Рози, Нью-Йорк, редакция «Ярмарки», ее мечты об успехе и счастье…
Путешествие превратилось в ад, ей все опротивело: запах рыбы на улице, сыр «пармезан» за столом. Сицилия сидела у нее в печенке, а в придачу еще эта омерзительная кухня… Какое разочарование! Ведь она сама рекламировала и обследовала все эти блюда и считала, что хорошо в них разбирается. И потом все эти загадочные истории. По вечерам Кармине уходил, оставляя Бэбс наедине со всеми ее огорчениями в этой пустой комнате. Он появлялся только на заре с синевой под глазами, в мятом костюме и выступившей на щеках щетиной. Где он таскался? С кем? И он пустился в пьянство? Как и его мать, которая, как пьяный бродяга, погибла в трущобах. Бэбс об этом слыхала. Она вспыхнула от этой мысли и утром встретила Кармине бурей упреков. Принялась жаловаться, плакать:
— Пьешь, значит? Вот где ты ночи проводишь… — Ее объял страх. Но Кармине остался безучастным.
— Возвращайся в Нью-Йорк, — сказал он ей. — Ты совсем спятила, тебе тут нечего делать. — И он лег спать, не сказав ни слова больше. Ей было тяжело и горько. Тоска и отвращение овладели Бэбс, и она уже мечтала, чтоб эта поездка скорей кончилась.
Одну тратторию Кармине стал посещать почти ежедневно. Бэбс иногда ходила с ним. Недавно они заметили эту террасу «Броччериа гранде», прислонившуюся сбоку к дому в стиле барокко и находившуюся над ночным рынком. Именно сюда Кармине ходил по ночам. Зачем? Бэбс много раз его об этом спрашивала. Но он не любил откровенность. По правде говоря, и сам не знал, зачем ходил. Это трудно было бы объяснить другому человеку. Как только он усаживался наверху, его охватывало приятное состояние опьянения. Здесь, в этом месте, похожем на царскую ложу в театре, было любопытно наблюдать, и жизнь сразу становилась интересной. Он и устраивался тут, как в театре.
Забраться туда стоило усилий. Нелегко было идти по лестнице с неровными ступенями, которую чинили, надстраивали, и она была схожа с опасной ловушкой, которую надо было обходить решительно, преодолев страх. Там было прохладно. Пахло могилой или грибницей. Из-за дверей слышались приглушенные смешки, шепот, выкрики, ворчливые или умоляющие голоса. Люди заполнили этот старый дворец, прогрызли его, как муравьи, и во множестве расплодились внутри. Мужчина в старой американской шинели, накинутой поверх пижамы, направлялся в уборную, которая выходила прямо на лестницу. Женщина в пестром капоте с ведром в руке шла выливать грязную воду после купания. Все эти силуэты возникали внезапно в полутьме лестницы. Бэбс все это ужасно не нравилось, раздражало.
В бывшей сводчатой галерее чудом сохранились на стенах несколько мраморных украшений. Отсюда по трем почти отвесным ступенькам можно было подойти к двери с вывеской или, вернее, с тем, что от нее осталось, всего четверть слова: «Трат…» Светящиеся неоновые буквы, источавшие резкий свет. Комната была чистой. Здесь трудилась вокруг плиты целая семья: старики в морщинах, молчаливые широкобедрые женщины и детишки всех возрастов. Надо было пробраться через всю разбросанную здесь провизию, постараться не наскочить на кур, клевавших тут и там на полной свободе. Но вот наконец-то терраса, кафе, где еще ценой резких требований предстояло выкроить себе местечко у стола среди рыбаков, матросов и торговцев рыбой. Они рассаживались здесь, чтобы вести свой обычный разговор о сирокко, который создаст благоприятное течение и будет способствовать обильному ходу тунца. Их также интересовала миграция угрей.
А Бэбс, безразличная и безропотная, сидела и слушала, молчала, ждала. Ощущение своего одиночества мучило ее. Резкие выкрики продавцов рыбы внизу на рынке казались ей незнакомым, варварским пением. Она никогда не поймет, не сможет понять этот странный народ, который с наступлением ночи тотчас утрачивает свое добродетельное молчание и толпится здесь, чтоб громко славить прекрасную жизнь моря и его дары. И эта загадочная передышка длится до самой зари.
— Свежий, свежий морской окунь, прекрасный окунь! И побелей, чем молоко твоей матери! — Это выкрикивали селедочницы, продавая свой товар на лотках, они штурмовали покупателей своим красноречием. На столиках лежали кольцами свернутые мерланы, веревочка связывала им голову с хвостом. Артистически уложенные осьминоги и кальмары, отливающие серебром угри, гигантские крабы, бесстыдно нагие перламутровые скаты — и все это драгоценное нагромождение, еще полное жизни, источало запах морской пены, водорослей, который смешивался с ароматом стряпни в кухне «Броччериа гранде».
— Чистый мед! — орал какой-то подросток, показывая на дно своей корзины, где шевелилось что-то сырое и студенистое.
Бэбс почувствовала дурноту. Она не знала, что с собой делать. Палермо убивал ее.
Кармине был полон восхищения. Что с ним? Не понять, чем его здесь околдовали. Ему нравилось бродить по этим кишащим народом узеньким улицам, сходившим к рыночной площади… Оранжевые, зеленые или коричневые навесы развертывались над рыбными лотками и сверху, с террасы, казались огромным красивым ковром. Навесы? Ночью? Зачем они? Неважно. Не все ли равно? Все непонятно. И навесы, и мотоциклисты, лихо пересекающие площадь из единственного удовольствия — всех поразить, и вот эти люди, медленно идущие, держась за руки, и монахиня вся в черном, как ночь, — сборщица пожертвований, и детская коляска, зачем-то здесь появившаяся. А этот торговец ножами, которые так наточены, что просто ужас внушают. Чтобы доказать свои добрые чувства, он проявляет столько ханжества и по соседству со страшными ножами ставит всякие ладанки, статуэтки святых, религиозные картинки…
Все это нравилось Кармине, вот жизнь, которую он любил и находил достойной. Как жадно смотрел он на эти балконы, наполненные целыми семействами, причудливо освещенными цветными огнями рынка, семейства голубые, как неон, серые, как стены, семейства белые, как белье, которое сушится, запрудив улицы, соединяя одни дома с другими. Кармине вспоминал Альфио, свою жизнь в Нью-Йорке, свои чаяния, стремление сделать карьеру. «Хватит, — думал Кармине, — хватит… Не хочу больше слышать об этом!» И он почувствовал такую радость жизни, которой прежде не знал. Он заговорил с соседом по столику, невысоким почтенным старичком, и спросил, что он думает об этом продавце меч-рыбы. Старичок ликовал. Сколько времени здесь не видели такого талантливого продавца. Он рубил на куски колоссальную рыбину и с каждым ударом ножа ругал ее так, словно дело шло о личной мести. Он просто надсаживался от крика, этот продавец, и играл ножом с таким проворством, что внушал беспокойство. Вокруг него толпился народ, рыба-меч разлеталась на куски.
— Прощай, сволочь… свинья ты этакая… Ворюга…
Капельки розовой крови стекали по козлам.
— Клянусь мощами святого Варфоломея, — вскричал сосед Кармине, — как артист работает! — Он был готов аплодировать. Ему хотелось вызвать у других столь же пылкое восхищение, но Кармине его уже не слушал. Джиджино скользил гибкой походкой между лотками с легкостью акробата, вытянув голову. Шесть, десять быстрых шагов вперед, остановка, резкий, как брань, крик: «Жасмин! Жасмин!» — и, качнув бедрами, Джиджино снова мчался дальше. Он то появлялся, то исчезал в толпе, как лодка, пляшущая на гребнях волн…. Кто-то воскликнул:
