Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише
Но Шиффенцан видит только большие контуры, общие силуэты, новую карту Германии, новые области. И так пролетают недели, словно дни.
Снимают летние сорта яблок. Груши уже давно убраны, красная ягода рябины предвещает раннюю суровую зиму, для чего в этом крае, правда, большого дара предвидения не требуется. Год близится к концу.
Земля кружится, совершая свой короткий путь, проходит осеннее равноденствие, суровые ветры и ливни обрушиваются на землю. Тусклым, как бы далеким, встает из туманов утреннее октябрьское солнце, иногда по утрам в иссиня-белом бархатном инее отражается безукоризненно голубое небо. В тюремном дворе из-под кленов и каштанов выметают каждое утро целые корзины шелестящих желтовато-зеленых, красных, коричневых листьев.
— Растолстела, матушка, — без всякой насмешки приветствует кто-то из караульной команды седоволосую женщину, когда она быстро проходит с корзинкой, чтобы снабдить своими товарами солдат и заключенных. Теперь она также заботится об их белье, стирая и чиня его за гроши. Она торгует, главным образом, яблоками, время от времени рюмочкой водки, но в ее ассортименте всегда есть табак, нитки, иголки и то, в чем солдаты усиленно нуждаются, — шерсть для штопки.
Да, ее фигура округляется, этого нельзя отрицать. Обильная еда, которой она каждый день лакомится на кухне, явно пошла ей на пользу. Солдатам опротивела их однообразная жратва: «шрапнель» (крупная перловая крупа), жидкая похлебка, сухие овощи, картофель, горох, бобы, по воскресеньям слегка приправленные мясом.
«Хорошо, если кому такая еда по вкусу приходится», — думает ефрейтор Захт и хлопает Бабку по спине…
Бреттшнейдер ошибся. Дело Гриши все еще тянется. И черт с ним! Ибо суета, связанная с передвижениями войск, причиняет массу хлопот комендатуре Мервинска: сменяются войсковые части, требуются новые квартиры, не прекращаются пререкания по поводу того, кому надлежит убирать солдатские бараки, лошадиные стойла. А тут еще взимай налоги с окрестных деревень, выполняй бесконечные требования со стороны вновь прибывших или уходящих войсковых частей, неустанно следи за тем, чтобы уходящие части не увозили с собою мебель, заново изготовленную для них комендатурой или выданную из прежних запасов, реквизированных в зажиточных домах…
Может случиться, что чисто военная обстановка продержится здесь недолго. Проснешься поутру — глядишь, все уже именуется гражданским управлением! Придется давать нечто вроде отчета, а здешние евреи как на зло упорно цепляются за какие-то неприятные понятия о собственности, за какие-то юридические права.
На западе высаживаются американцы — достойное зрелище! Переправить через океан главнокомандующего в натуральную величину, а с ним штаб и целых двадцать тысяч Джимов и Сэмов — это вам не какая-нибудь Гватемала!
Бабка каждый день виделась с Гришей, разговаривала с ним, слушала его. Успокоенная, почти веселая, она ощущала в себе движение ребенка. Ребенок рос. Должно быть, родится мальчик, но и девочке она будет рада. Уж она сделает из ребенка что-нибудь путное. Все хорошо, до тех пор, пока этот солдат, этот друг Гриша ходит по двору с тихим, сосредоточенным лицом и каждое утро все с более уверенным видом сидит на своей койке.
Она знала, что у него много дум. Ведь мир, в котором живешь, полон загадок. Жизнь, как она тянется изо дня в день, мало дает возможностей для объяснения этих загадок. О том, что нас ждет после смерти, знают, правда, попы, но не очень им можно верить. Ясно, что человеку нет причин верить в новую жизнь, когда он вытягивается и помирает с дыркой в голове или разорванный на куски снарядом. В раю и места не хватает для стольких невинно умирающих! И все же над человеком тяготеет многое. Об этом Гриша говорил ей, когда после рабочего дня или в обеденный перерыв они отдыхали вместе. Она в таких случаях внимательно слушала, чтобы не раздражать его, но в душе знала, что положиться наверняка можно лишь на бутылку отравленной водки и на помощь дьявола.
— Видишь ли, — сказал он, водя ногтем по дереву стола, — к чему забивать голову человека мыслями, если они потом оказываются ни к чему? Разве ты дашь кому-нибудь ключ, который не входит в замочную скважину, не поворачивается и не отпирает? Я — рабочий мыловаренного завода. У меня маленький домишко в Вологде, на окраине, у самой дороги, там живет Марфа с ребенком, а может быть, уже с двумя. Да. А здесь я и ты, и ты носишь ребенка от меня. Подумай только — во всем этом должен быть смысл! Этот еврей Тевье многое разъяснил мне, а ведь ты не станешь спорить — никто не знает о вселенной и о боге, больше чем евреи. Поэтому вникни в то, что происходит со мною. Я хочу домой и приду домой. Насчет бегства ты ведь уже не помышляешь, Бабка, а? Ты же разумная женщина, ты уже, наверно, копишь деньги для нашего малыша? Сколько месяцев ты еще будешь носить? А? — Он слегка вздыхает. — Только теперь понимаешь, как чудесно было там, в лесу, когда я бежал прямо головой вперед, пробиваясь через глубокий снег. Зайцы, дикие кошки! Черт возьми! Эх, где они — Федюшка, и Коля, и все эти парни, и Отто Вильд! Но и здесь неплохо. Я научился разным ремеслам и, вернувшись домой, смогу зарабатывать как столяр.
Бабка взглянула на него, тихонько погладила его руку и сказала:
— Дитя, которое останется без отца, родится в декабре.
— Ах, — весело рассмеялся Гриша, — без отца! Ведь у него будешь ты!
В середине октября, когда по утрам на лужах и засохших рытвинах дорог хрустел тонкий лед, когда земля по ночам коченела и почти все щебетуньи-птицы улетели из Белостока, в дивизию фон Лихова прибыли три бумаги, обрушившиеся словно три удара.
Первая: запрос, почему до сих пор нет извещения о приведении в исполнение приговора над Бьюшевым, несмотря на ясно выраженное требование со стороны белостокской инстанции. Вторая была ответом на возражение дивизионного суда: высказывалось чрезвычайное удивление «Обер-Ост» и надежда на немедленное прекращение сопротивления приказу. Третья: угроза дать коменданту Мервинска непосредственный приказ об исполнении приговора. Ответственность за это прискорбное отклонение от служебного порядка падает на его превосходительство.
Познанский и Винфрид сидели, бледные и взволнованные, против его превосходительства. Теребя усы, Лихов сказал:
— Этого не может быть. Шиффенцан неправильно информирован. Через неделю я еду в отпуск и все равно буду беседовать с ним. Доложи ему об этом сегодня вечерам по телефону, Пауль. Скажи ему, что мы совместно обсудим это дело.
Обер-лейтенант Винфрид озабоченно и испытующе взглянул на генерала. Тот кивнул с уверенностью.
— Хорошо, дядя Отто, — облегченно вздохнул племянник. — Это единственный и наилучший выход. Уж ты это дело распутаешь.
— Не смеет он так грубо третировать старого человека, за плечами которого сорок семь лет службы, не считая лет, проведенных в кадетском корпусе! — воскликнул Лихов. — Кроме того, над ним и надо мною стоит его величество. Даю вам честное слово, — хрипло выкрикнул он, весь побагровев, — я не отступлю, я дойду с этим делом до самого кайзера! — И он стукнул кулаком по столу.
В течение этой недели с каждым днем становилось все холоднее. Необходимо было в спешном порядке выдать заключенным и караульным теплое белье, которое уже давно заполняло вещевые мешки солдат в окопах. Каждое утро обложенное тучами серое небо предвещало снег, и вечером тьма окутывала замерзшие дороги, где грязь превратилась в окаменевшие бороздки, лужи — в маленькие катки, а тучи все еще не разверзались.
Разговором по телефону, конечно, удалось добиться отсрочки на неделю.
Гриша не подозревал обо всем этом, он только страдал ночами от холода. Рано утром при перекличке фельдфебель с любопытством посмотрел на него.
Во вторник 31 октября 1917 года его превосходительство фон Лихов, прежде чем войти в свое хорошо натопленное, обитое красной кожей купе, в зеркалах и коврах, сказал с деланным равнодушием, тоном прорицателя несколько ободряющих слов Познанскому и Винфриду, провожавшим его в числе других.
— Не беспокойтесь! Толстяк сдастся. Во всяком случае, я протелеграфирую вам о благополучном исходе или же прикажу передать его вам на словах. А исход — уверяю вас — будет благополучным, ибо в конце концов, мы носим прусские мундиры, ведь не варвары же мы!.. Впрочем, — прибавил он торопливо, стоя уже на подножке вагона, — если бы тебе, Пауль, пришлось принять какие-нибудь срочные меры, я покрою тебя. Конечно, до известной степени. Надо действовать благоразумно и осмотрительно, понятно? Видно, сегодня уж наконец выпадет снег, — закончил он, — зуб на зуб не попадает.
Поезд, набитый отпускниками, офицерами, солдатами, пыхтя отошел от холодного перрона. После нескольких часов стоянки в Бресте он должен был присоединиться к составу, уходившему на запад. Тусклый дневной свет, высокие фонари, деревянные строения, офицеры, отдававшие честь.
