Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише
Гриша представил себе свою роту, полк, кишащие народом позиции; услышал грохот снарядов — вот они с жутким свистом и воем домчались и рвутся перед глазами; он видит товарищей с разорванными в клочья телами, с обрубками рук, истертыми в порошок лицами, истекающих кровью, они лежат словно проколотые дырявые мешки. Он видит полки, дивизии, черные поля с людьми, а за ними — словно на карте — поля, города, леса, в полях — люди, женщины, убирающие хлеб, дети, играющие в камешки на порогах домов или отправляющие у забора естественные надобности, он видит слюнявых стариков; в своем слегка неуравновешенном состоянии он в самом деле вдруг узрел государства и народы; и, побежденный образом мышления столяра, сказал:
— Конечно, я — вошь. Но Россия — она кое-что значит!
— Конечно, — весело отозвался Тевье. — Она кое-что значит! И Германия кое-что значит! А евреи? Разве они ничего не значат? А поляки — разве и их не бог создал? В том-то и дело! Будь совершенно спокоен. Что может случиться с тобою? Только хорошее! Я сразу понял: над тобой что-то тяготеет. Как ты думаешь, успеем мы еще закончить дверь до обеда? Сходи, Гриша, за гвоздями. Надо бы их побольше достать. Там, в сарае, на земле, еще лежит пачка двухдюймовых. Длинноваты они, но все же возьмем их. Почему нет? Загнутые гвозди держат еще крепче.
Глава седьмая. В отпуск
Отто фон Лихов вернулся в Мервинск после осмотра новых позиций своих частей далеко не в радужном настроении. В его душе шла страстная борьба противоречивых чувств: как генерал, он был взбешен этой переброской его дивизии почти на двести километров вперед, без какой-либо перспективы доблестных боевых операций; как умудренный опытом и вдумчивый человек, он был рад, что его довольно-таки изнуренным войскам предстоял спокойный переход, без настоящих военных действий, особенно трудных в дождливую раннюю осень.
Этот разлад расслаблял его физически, не наталкивая в то же время на новые мысли и решения.
Явился главный врач, выслушал, измерил кровяное давление, но так как больной не давал ему какой-нибудь нити в руки, то «оракул безмолвствовал», болезнь не была определена. А когда главный врач, хотя и не находит у генерала болезни, но констатирует переутомление, то он, — разумеется, не вздумает угрожать ему тремя днями ареста или орать на него так, что штукатурка со стен сыплется; он просто заявит, что генерал крайне нуждается в отпуске и что он, блюститель здоровья армии, требует его немедленного отъезда.
В полдень, когда Лихов рассказал племяннику о результатах обследования, Винфрид обеспокоился. Как уберечь старика от неприятностей до его отъезда, получив от него, однако, полномочия относительно известных, крайне нагло действовавших лиц? Он стал веселым тоном уверять дядю, что тот выглядит, как младенец, который страдает поносом и настоятельно нуждается в теплом свивальнике и бутылочке разбавленного какао.
Отправиться на воды теперь, когда эта борьба за русского, это спортивное состязание обещает каждую минуту принять такие забавные формы?
Но, разумеется, если дядя оставит ему, Винфриду, соответствующие полномочия, если он даст ему указания, как вести игру, чтобы отвоевать эту пешку у противника, он, так и быть, надеется справиться с этим делом сам и без помощи уважаемого генерала от инфантерии.
Лихов ничего не ответил. Покрасневшими глазами, не лишенными сходства с соколиными, он задумчиво смотрел на своего веселого племянника. Он завидовал этой беззаботной молодости, хотя Винфриду немало пришлось испытать на Сомме, а до того у сахарного завода Суше и еще раньше у развалин на Ипре… Победные донесения поступали ежедневно. В Рижском заливе, при прорыве через минные заграждения, погибло всего несколько тральщиков — говорили неопределенно: четыре, три, семь. В донесениях, конечно, сообщали, что наши потери ничтожны. Но ведь и под Ригой, как и всюду, отскочивший гранатный осколок, зубчатый кристаллический кусочек стали — величиной с сигару или хотя бы с дробинку — способен вызвать неприятные осложнения в теле человека.
Как бы то ни было, Рига была теперь в руках немцев. Левый фланг, усиленно наступавший, гнал, как гласило донесение, перед собой русских. Бог поразил их: целыми бригадами они, отступая, уходили на восток. Правда, было время, когда и немецкие дивизии, Отступая после битвы на Марне, шли на восток — тому уже почти ровно три года, — пока наконец они окопались по ту сторону Энн. Но русские вряд ли окопаются снова. Уж такова их судьба. Шиффенцан неустанно теснит их.
«Ну, а мир? — спрашивал себя Лихов, забыв об окружающем и уносясь мыслями далеко от Мервинска. — Умно и правильно отклонять все мирные предложения, если новые победы сулят еще лучшие козыри». Но он испытывал страх перед наглым высокомерием современных Валтасаров. Перед ним все время проносились картины истории великих царств. Все они рушились потому, что слишком высоко вознеслись.
С состраданием и не без некоторого испуга Винфрид наблюдал за этой внезапной отрешенностью Лихова, который глубоко задумался, но не поделился ни одной из своих мыслей.
«Да, — думал Винфрид, — в отпуск ему необходимо уйти. Он просто засыпает на полуслове».
— Как обстоит дело с русским? — внезапно спросил его превосходительство.
— Ничего, так, перебранка. Вильгельми за последние пять дней прислал сюда огромный доклад — двенадцать страниц на машинке — и затем еще небольшой запрос. Все по поводу приведения в исполнение приговора.
— Ну, об этом и речи быть не может, — проворчал фон Лихов.
— Вот именно! Познанский проявил поистине ангельское терпение, изложив «точку зрения нашей стороны», как юристы с их забавным лексиконом называют подобное творчество. Но, пожалуй, Шиффенцан также не прочь постоять за своих людей, как его превосходительство за наших.
— Этот молодчик не питает никакого уважения к сединам, — рассердился Лихов. — Дело до смешного ясно, и будь в его душе хоть капля порядочности, он и не пикнул бы. Но пусть он оставит меня в покое и не суется в мои дела со своими бакенами и носом попугая… Знаешь, на кого он похож? — спросил он, внезапно развеселившись, — на старую королеву Викторию, как ее изображают в дерзком Симплициссимусе. Точка в точку! — И, успокоившись, он добродушно расхохотался.
— Значит, вы, дядя, относитесь безразлично к тому, что Шиффенцан намеревается из-за судебного дела напасть лично на вас?
Лихов наклонился на своем стуле вперед, словно всадник в седле перед препятствием.
— А он собирается это сделать?
— Если немецкий юридический язык можно считать немецким языком и если в нем можно почерпнуть какой-нибудь смысл, то, по-видимому, надо ждать собственноручного письма Шиффенцана или личного его разговора с генералом Лиховым.
— Подумаешь, как страшно, — со спокойной усмешкой ответил Лихов.
Винфрид, которому внезапно пришла в голову новая мысль, тут же поймал его на слове.
— Если дядя в самом деле собирается ехать в отпуск, то ведь путь все равно лежит через Брест-Литовск, где в оперативном отделе армии в настоящее время подвизается Шиффенцан. В таком случае небесполезно было бы лично с ним схватиться — распутать наконец это каверзное дело.
— Неплохо придумано, — ответил Лихов.
Ротмистр фон Бреттшнейдер собирался сделать то, что, собственно, и полагается делать ротмистру: выехать верхом. Он сидел на великолепной белой, с шелковистым отливом, кобыле. Его подпираемое высоким воротником лицо со вздернутым носом — полипы в носу придавали ему вид человека, страдающего хроническим насморком, — лихо возвышалось над лошадью, над благородной шеей и маленькой нервной головой Сиры, арабско-тракенской полукровки.
Ротмистр фон Бреттшнейдер, родом из богатой семьи западногерманских промышленников, мог позволить себе роскошь иметь столь необыкновенную боевую лошадь. И в то время, как в эту осень 1917 года рабочие лошади, несшие тяжелую службу у орудий и в обозном парке, уже давно перемалывали в своих желудках солому вместо овса, а их верные конюхи с ужасом поджидали зимы, Сира была обеспечена кормом.
У мервинской комендатуры имелись средства, чтобы содержать в соответствующем виде служебную лошадь господина ротмистра. Ротмистр, крефельдский гусар, с высоты своего седла разговаривал, полузакрыв глаза, с какой-то тварью, которая, стоя на собственных ногах, застыла так же неподвижно, как ружье, которое она согласно правил примкнула к ноге.
— Зовут? — процедил Бреттшнейдер.
Спрашиваемый понял — он уже довольно долго находился на службе — и отрапортовал:
— Ефрейтор Захт.
Ротмистр кивнул головой: это ему известно. Затем он окинул беглым взглядом одежду солдата, ибо, будь одежда не в надлежащем порядке, это обстоятельство можно было бы на разные лады использовать для издевки над нижним чином. Но не к чему придраться. (Солдаты знали, что именно спрашивается с них в первую очередь во время войны).
