Фарид Нагим - TANGER
Мы бросили на землю тулуп и наши дубленки. Свеча крупно освещает листья травы, и только от наших движений вздрагивает огонек.
Что, я не понял?
Да, смешно.
Да-а…
…………………………Да, это точно про наш уголок.
Это как будто Серафимыч про меня поет.
Дрожащие соски Маруси.
Спины рыбаков.
…………………………Не бьется да сердце верное.
И одинок я вновь.
Прощай, ты, радость светлая, прощай моя любовь.
Разлука, ты разлука, чужая сторона.
С тех пор, когда граненые упали да со стола.
Мне на полу стаканчиков разбитых да не собрать, и не кому тоски своей и горя рассказать.
Но я Сибири, Сибири не боюся — Сибирь ведь тоже Р-Р-УС-С-Ская земля!
— Это Вадим Козин.
— Д-да, а я раньше не слышал, да.
— ……, — что-то неразборчивое от смущения.
…………………………Настоящий крымский вкус вина, после глотка во рту много сладкой слюны.
Так жалко было его мальчишески склоненной головы, моргающих ресниц, его маленькой фигурки, этой высохшей ручки.
Таинственно и с какой-то граммофонной громкостью звучали песни в ночной тишине. Странно было смотреть из темноты леса в яркий освещенный уют комнаты. Вдруг увидел абажур и тени его кистей на серых обоях, черные тонкие ветви плюща, зависшие в рамке окна.
Рядом со мной высунулась ветвь, кажущаяся в темноте особенно пышной, пенящейся, она словно бы гордилась своей красотой. Лес мягко громоздился сзади.
Какой странный переливающийся в небе звук самолета.
Тусклый сырой блеск паутины на плюще.
— Как таинственно скрипит на ленте граммофонная игла, и кажется, что они там сидят, а мы только подсматриваем, подслушиваем и эти песенки, кому-то казавшиеся пошлыми, навсегда останутся в душе трагедией времени, изломанной судьбой их исполнителей…
…………………………Лицо Сани Михайловны.
Обнаженное тело Маруси.
Как будто на кухне тридцатые годы.
Рояль играет так, будто утро, и мы сейчас будем делать гимнастику.
Как будто и в лесу, и далеко вокруг нас тоже тридцатые годы.
…………………………Нам с тобой, душа моя, жизнью жить одною. Жизнь вдвоем так хороша, а врозь злое горе. Эх ты, тари дари-рам.
Эх ты, жизнь, моя жизнь, сердцем к сердцу ты прижмись. На тебе греха не будет, а меня пусть люди судят. Ну и что ж, черт с ними! Черт с ними!
Меня Бог простит!!!
Благодарно кивает головой.
Две гитары за стеной жалобно заныли. С детства памятный напев: милый, это ты ли?! Эх ты, шутишь-любишь, шутишь-любишь, шутишь-любишь… А ну еще приба-авь!..
— Ты уже на вокзале был пьяный… Ты встречал пьяный… ты зачем… зачем ты пил…
…………………………— Слышишь, он поет: ну и черт с ними, черт с ними, меня Бог простит!
Это про нас. Я тебя не брошу.
— И даже если мне кто-то скажет: Или я, или ОН, я скажу: ОН. То есть, если кто-то поставит выбор, я скажу — Он!
И я с особой силой чувствовал в этот момент, что я его никогда не брошу.
Вздрагивающая свеча, Суходолов, кружащиеся и в то же время стоящие на месте. Он открывает рот.
Мылся в ванной. И все будто за водянистой пленкой. Все вздрагивает и быстро встает на свои места. Обнимает. Наступаю на унитаз и край ванны. Обнимает, ловит, и я бью его членом в лицо…
…………………………Все времена разные, но любовь одна и она вечная. Доброе, прекрасное, идеальное для всех моих чувств существо будет любить меня, ждать, все еще хорошо. Холодно, приятно, будто из стужи вошел в жарко натопленную баню.
Искаженное лицо: «Или я, или он!»
Да, я не брошу его, как Мороковы, Болотниковы…
Да, не то, насколько не то, насколько неудовлетворительно не то.
Лежать на животе… Руки надо подложить под лоб.
Хорошо, когда темно…
…………………………Утро было пасмурное. На кухне горела лампочка, и от этого все казалось особенно мрачным. Тихо бормотало радио. Он стоял у плиты и варил борщ. Вода кипела с таким звуком, будто за окном идет дождь, и казалось, сейчас сверкнет синяя молния. Молодые листья старчески провисли на своих косточках.
— В такой вот день, сто лет назад, на рассвете Чехов навсегда покинул Ялту. Я иногда даже вижу коляску у ворот, и как он садится в нее… чи…оле…
— Что ты говоришь?
— Смотри, какие я свечи купил в Симферополе, они как будто заиндевели, и такой сладкий аромат… И блестки так сияют. Мы их сегодня зажжем.
— Что?
— А, сегодня дата такая.
— Какая?
Далекий певучий гул самолета, будто это естественный звук небес.
— …она прыгала с парашютом и ездила на мотоцикле, удивительно.
— Что, а-а… — я понял, что он снова вспомнил о Ролле. Он часто вспоминал ее, когда пытался объяснить меня для себя. — А почему ее так звали?
— В детстве она не могла выговорить Лора, вместо этого получалось Ролла. Так её и стали называть… Закурить, что ли?
— Ты не умеешь, опять дым в глаза попадет.
— На Учан-Су ходили, водопад, где мы с тобой были. Вовка Мороков увязался за нами, ему тогда лет пятнадцать было. Ролла шла босиком. Она любила ходить босиком. У нее были такие загорелые ноги, красивые, как дар божий. И Вовка все время плелся сзади, чтобы смотреть на нее. Она очень нравилась ему. Он и сейчас хорошо вспоминает ее, когда я скажу: «Помнишь Роллу»? Потом мы ели шашлык в горах. Я отдал Вовке свой. «Она так неприязненно посмотрела, что я объедаю тебя», — Вовка переживает до сих пор. Кавказцы смотрели на меня, и все никак не могли понять, почему она со мной. А когда мы вернулись в город, нас ждала ее подруга Гаева: «Где вы были, я вас жду с самого утра?!»
— И что потом?
— Помню, как мы пили вино в Симферополе. Рвали черешню прямо из окна и закусывали. Потом она побежала за вином на вокзал. Шел дождь, и она бежала босая по желтым листьям. Боже, какие красивые у нее были ноги.
Грохот самолета сминал, комкал небо. Вздрагивали окна и дверь внизу.
— …показательные выступления или парад, не помню.
— ОСОВИАХИМА?
— Нет, ДОСААФа, я еще не такой старый, Анвар.
— И что?
— И у нее не раскрылся парашют.
Я привстал от удивления и посмотрел на него.
— Я ездил на ее похороны в Керчь. Там увидел ее брата. Так странно было видеть Её в брате.
— А я не расслышал из-за самолета, что ты говорил?
— А до этого она поехала со мной в Ханты-Мансийск, когда меня вызвали на областное радио.
— Ого.
— Ехали вдвоем в купе, осенние станции, клеенчатые листья, холод. Она была уже другая. Она сошла в Кирове, поехала делать аборт…
Когда подходили к дому, я увидел, что у наших ворот компания, и кто-то сидит на корточках. Наверное, ждали кого-то, машину, чтоб уехать. И вдруг встал, пошел нам навстречу Гарник.
— О-о, это ко мне, — с деловитой взрослостью сказал я, и у меня что-то вздрогнуло внутри.
— А при чем тут я? — строго спросил он.
Я вдруг увидел, как неприятно, как агрессивно он окрысился.
Гарник шел, протягивая мне руку.
— Сначала со старшим, — насмешливо говорю я, отступая в сторону и показывая на Суходолова.
— Да-да, простите, — смущается Гарник.
Они что-то там… Здороваюсь с Гарником. Ксения с пакетом.
— А при чем тут я? — Суходолов с надувшимся, чужим лицом отстраняется в сторону, надувает свои губы, уходит мимо дома, уносит вперед камень лица.
— Я пойду, погуляю! — с истерической ноткой, зубы блеснули.
Это… Коляров, еще какой-то парень с ними. В пакете что-то белое, жидкое. Все зашли во двор.
— Как я по вам всем соскучился! — сказал я и обнял Гарника, приподняв свое колено. — Я иду, все гуляют. А я один. Где же, думаю, мои друзья? Как хорошо, что вы на меня не обиделись.
— А мы шашлык в кефире сделали, Анвар, — сказала Ксения. — А тебя здесь какая-то девушка искала с собакой, она туда побежала…
— Девушка с собакой?
— Неплохая девчонка, агатай.
Бежит Маруся с Кеном.
— Анвар, ты звонил мне, я уезжала.
Вынесли тулуп, дубленки, старый коврик. Расстелили на нашей полянке. Бегали в дом и обратно. Распахнули двери. Из крана течет вода. Листья на полу. Нужна посуда.
— О, кстати, как вам понравилась песня «Въенн», которую я вам посвятил по радио? — вспомнил я.
— Да, классная песня, — сказала Ксения. — Мне Леонардо Коэн всегда нравился.
«Какой Леонардо Коэн, они все напутали».
— Давайте, выпьем быстрее, — засмеялся я.
Они принесли вино в пакетах. Как зовут второго парня? Артем. Да, Артем. Его Гарник когда-то звал на свою работу. Пластиковые красные стаканчики.
