Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че
Рамон чувствовал себя лучше и хотел выходить на воздух, но у него не было подходящей одежды, а дующий с холмов ледяной ветер пронизывал до костей. Тереза отдала ему вещи Людвика, но тот мало что оставил в санатории, и однажды вечером, после ужина, когда Рамон слушал диск Гарделя, она присела к нему на диванчик, доверив Йозефу и Хелене уборку стола.
– Ты мерзнешь, Рамон?
– Нет, здесь тепло.
– Я хочу связать тебе ирландский свитер, как у Йозефа. Что скажешь?
– Вещь просто замечательная, я видел такие в Нью-Йорке, но не стоит утруждаться.
– У любого мужчины должен быть красивый свитер.
Рамон понял, что не отвертится, и подумал: наверное, это какой-то местный обычай, отказываться невежливо. Оба встали, Тереза вручила Хелене листок бумаги и карандаш и достала сантиметр.
– Подними руки, я сниму мерки. Так, восемьдесят шесть… какой-то ты худосочный, дружок.
– Ты могла бы повторить вслед за Дон Кихотом: «Я снова чувствую каблуками ребра Росинанта»[128].
Тереза попросила Рамона согнуть руку и измерила длину от плеча до запястья, от подмышки до бедра и талию. Хелена записала все цифры.
– Кожа да кости! А ведь аппетит у тебя на зависть любому.
– Видела бы ты, каким я был совсем недавно. Йозеф уже несколько дней меня не взвешивал, а я за месяц набрал пять кило.
– Кто такой Людвик?
Началось потепление, и снег растаял. Рамон и Хелена отправились на прогулку, дошли до края делянки, где лежали сложенные в гигантскую поленницу стволы елей, и сели. Он устроился на самом верху, она – «этажом» ниже, они курили одну сигарету на двоих, слушали визг пил, стук топоров и крики лесорубов, возвращавшихся с обеда. Бледное солнце пробивалось сквозь кроны сосен, согревая им лица.
– Мой дружок. Учится в Праге. Вернется сюда летом.
– На каком факультете?
– На журналистике.
– Он и правда твой… дружок?
– Единственный, других не было.
– Ты с ним спишь?
– Случается.
– Это как-то странно.
– Почему?
– Он ведь сын Терезы.
– Вот ты о чем. Тереза мне не мать, а Людвик не брат. Она – вторая жена моего отца. Я действительно считаю Терезу своей матерью, но признаю, что, на взгляд постороннего человека, это выглядит диковато.
– Ты в него влюблена?
– Зачем тебе это знать?
Рамон не ответил. Хелена повернула голову и посмотрела на него снизу вверх: он сделал последнюю глубокую затяжку, едва не обжег пальцы и затушил окурок.
– Мы напоминаем пожилых супругов, знаем друг друга с незапамятных времен. Нам на роду было написано встретиться, – пояснила она.
– А что твоя мать?
– Моя мать? Она исчезла. Очень давно.
Она не выглядит печальной, говоря о матери. Наверное, та умерла очень давно, и ее место заняла Тереза. Я решил больше ни о чем не спрашивать. Я и так задал слишком много вопросов. Она – ни одного. Я мог бы рассказать о заполнившей душу пустоте, засасывающей меня, подобно черной дыре. Это началось год назад: моя мать умирала, а меня не было рядом, она звала на помощь, а ей даже не сказали, где я. Что она подумала? Моя мать хотела, чтобы я сидел рядом и держал ее за руку в момент перехода в вечность. Я поделился бы с ней своей силой, задержал – хоть ненадолго – на этой земле, доставив радость последней встречи с сыном. 19 мая 1965 года я находился за тысячи километров от Буэнос-Айреса, в сердце африканских джунглей. Я был в смертельной опасности, спасался бегством, пытаясь понять, почему все рушится, почему африканцы не хотят сражаться, как спасти безнадежное дело нашей лихой партизанской войны. Я вышел из этой катастрофы морально уничтоженным и физически сломленным, меня убивало не только крушение всех моих идеалов, но и то, что мы оказались жалкими любителями, слепыми, ограниченными, и сами погубили все дело. Мы были железной пятой революции, а я совершал одни и те же ошибки, и жалкий военный фарс провалился из-за меня. Там, в Африке, я узнал о смерти матери. Никто не подумал предупредить меня! Я знал, что ее болезнь неизлечима и конец близок, но был бессилен и всего-то и смог, что почтить ее память, спев в сердце Конго несколько мелодий Гарделя, которые она так любила.
Когда Сурек торжественным тоном объявил, что «Прага очень довольна», кровь кинулась Йозефу в лицо, а по спине пробежала медленная дрожь. Лейтенант никогда никого не хвалил и не благодарил, а Йозеф слишком хорошо знал методы работы госбезопасности, чтобы питать хоть малейшие иллюзии. Он насторожился, ожидая выпада исподтишка, подленького укола или другой подобной пакости.
– Уверяю, профессор, – продолжил Сурек, – полковник Лоренц высоко ценит ваше сотрудничество. Как вы полагаете, пациент может покинуть санаторий?
– Приступ малярии мы купировали, астму стабилизировали. Рецидив не исключен, но я готов его выписать.
– Он не пожелал отвечать, когда я задал ему этот вопрос.
– Я не могу выставить пациента за дверь. Он слаб и нуждается в отдыхе.
– Мы остаемся в неведении касательно множества вещей. Что он рассказывает вашей дочери на утренних и вечерних прогулках? Он когда-нибудь затрагивал за ужином политические темы, высказывался об СССР или США?
– Никогда.
– Тогда о чем он говорит?
– О том о сем. О пустяках.
– Мы хотим знать все, слышите – все! – Сурек повысил голос.
– Я понимаю, на что вы намекаете, и мне это не нравится! Я ни за кем шпионить не стану!
– Тем хуже для вас, я доложу наверх.
Выполнить угрозу лейтенант не успел. Расстроенный Йозеф столкнулся в холле с Рамоном, и тот заметил, что доктор не в себе.
– Что случилось? Почему ты такой красный?
Передавать Рамону конфиденциальный разговор с лейтенантом и упоминать о его предложении «стучать» было очень неразумно, но Йозеф не сдержался.
Рамон разъярился. Он орал на Сурека, а тот молчал, как нашкодивший ребенок. Рамон только что не пинками загнал его в кабинет, и они позвонили в Прагу полковнику (лейтенант переводил). Разговор был коротким. Сурек и телохранитель собрали вещи и вышли в холл. Йозеф спросил, может ли он что-нибудь сделать, и Сурек покачал головой. Он не выглядел обиженным, но Йозеф понимал: этот человек умеет скрывать свои истинные чувства, на то он и гэбист.
– Если произойдет что-нибудь важное, позвоните вот по этому номеру, – тихим голосом произнес лейтенант и незаметно сунул ему в руку сложенный вчетверо листок.
– Откуда мне знать, что важно, а что нет?
– Для нас все важно.
Машина, каждый день забиравшая отчет Сурека, прибыла ровно в 17.00. Рамон коротко простился с телохранителем, тот обнял его и сел на заднее сиденье. Сурек подошел, щелкнул каблуками и почтительно поклонился:
– Со всем уважением, команданте.
– Убирайтесь!
Перепуганный Сурек на мгновение окаменел, потом автоматическим жестом отдал честь, попятился и устроился рядом с водителем. Машина тронулась и исчезла за поворотом.
– Скатертью дорога! – буркнул Рамон.
– Почему он так тебя боится? – спросил Йозеф.
– Потому что мне достаточно молвить словцо, и он исчезнет с лица земли. За пять минут всего не объяснишь, скажу одно: я нужен Леониду Брежневу.
– Ты знаком с Леонидом Брежневым?!
– И с Косыгиным, и со всеми остальными. Они передо мной в долгу после того, что сделали с нами.
– Извини за любопытство, но что именно они с вами сделали?
– Хрущев и вся эта клика – обычные трусы, они хотят одного – спасти собственную шкуру и как можно дольше продержаться у власти, бюрократы, что с них взять. В действительности они ненавидят коммунистов и загнали нас в тупик, из которого мы никогда не выберемся.
– Сурек дал мне номер телефона, чтобы я информировал их о тебе.
Йозеф показал Рамону бумажку с цифрами.
– Не забывай звонить и не беспокойся – все это чушь собачья! Звони каждый день и сообщай им новости. А если возникнут осложнения, скажи, что ты мой друг.
Однажды, если достанет смелости и терпения, я опишу все, что знаю, что видел, слышал, перенес, и разоблачу величайший обман нашего времени: узурпацию и уничтожение коммунистического идеала компартией Советского Союза. Члены этой партии никакие не коммунисты, они уклонисты, трусы, бюрократы, вскарабкавшиеся на вершину власти. Они будут цепляться за нее всеми способами, использовать любые средства, чтобы извлечь максимальную выгоду из своего положения. Президиум Верховного Совета жаждет того же, хотя реально ничем не управляет. Все остальное: нищета, эксплуатация человека человеком, классовая борьба – не более чем приманка, позволяющая оправдать свои действия и манипулировать доверчивыми дураками. Они отказываются от любого столкновения с классовым врагом. Капитализму, империализму и эксплуататорам всех мастей ничто не угрожает. Советский Союз им не опасен. Американцы могут сбросить на Вьетнам миллионы бомб, расставить своих приспешников на любых постах, советские коммунисты вмешиваться не станут. Мы окончательно проиграли сражение 28 октября 1962 года. В тот день Хрущев нарушил данное нам слово и убрал ракеты с Кубы. Он уступил – и потерял лицо перед всем миром. Американцы блефовали: они никогда не начали бы ядерную войну первыми. Это отступление похоронило наши надежды. Наша борьба обречена на провал. Лобового столкновения не будет, разве что небольшие стычки за раздел жалких крох. Советские руководители, эти псевдокоммунисты, сделали свой выбор – они не защищают ни свободу, ни угнетенных. По большому счету эти люди ненавидят коммунистов, по их вине у нас нет будущего.
