Вячеслав Дегтев - Последний парад
Да, пожалуй, что сейчас это была самая дорогая вещь для Семена Терентьевича, — эта старая потрепанная летная книжка немецкого аса.
И вот как-то получает он письмо. Аж из самой Германии, из города Кельна. Пишет ему Марта фон Зольц, дочь того самого сбитого им летчика. Пишет она, что прощает, дескать, убийцу своего фатера, все мы христиане, в конце концов, ортодоксы-православные или протестанты — не суть важно, и должны прощать друг другу всякие грехи, явные и тайные, ну а война и вообще — дело такое… и просит, между прочим, уважаемого Симона выслать ей в Германию-Дойчланд летную книжку ее любимого папочки, чтобы она, значит, находилась теперь на родине, в фатерлянд.
Семена Терентьевича, конечно же, потрясло это письмо, и он растрогался от переполнивших его чувств и даже прослезился, и хотел было тут же немедленно и выполнить святую просьбу несчастной сироты, и даже завернул книжку в конверт, но на другой день, после здравого размышления, перед ним встал вдруг вопрос: а зачем, собственно, нужна немецкой рафинированной фрау какая-то старая летная книжка, которая, тем паче, в грязи вся и в крови? Странно. Не спросила семейное фото, не завела речь о каких-нибудь письмах или иных каких документах, а сразу попросила выслать летную книжку. Очень странно.
Наутро Семен Терентьевич пошел в военкомат, но ничего вразумительного ему там не сказали, кроме того, что в Германии сейчас, после воссоединения, принимается много разных законов, направленных на материальную поддержку вдов и членов семей, потерявших в войну кормильцев, и что вообще там у них идет пересмотр военной доктрины, вместо старой принимается новая, а что представляет собой эта новая не разъяснили — похоже, что и сами толком не знают.
Так ни с чем и вернулся Семен Терентьевич. Ничего не ответил он в Германию. Но задумался и стал ждать. И вскорости пришло новое письмо. В этом письме Марта жаловалась: выросла-де без отца, всего пришлось добиваться самой, всю жизнь работала — а много ли заработаешь врачом-стоматологом? — живет в бедности, у нее всего-навсего четырехкомнатная квартира в предместье Кельна и малюсенький загородный двухэтажный домик. Пенсию за отца она получала самую мизерную — ведь по документам он пропал без вести — и в конце письма опять напоминала, что прощает убийцу своего ненаглядного фатера — Господь прощал врагов своих и нам завещал поступать так же, — прощает, значит, и опять просит, очень вежливо просит, выслать ей эту сущую пустяковину — летную книжку отца.
Тут уж Семен Терентьевич не сдержался и дал ответ. Сам, дескать, пострадал от покойного вашего батюшки, уважаемая фрау-мадам, Марта Мартыновна, на его глазах был сбит и безжалостно расстрелян в воздухе вашим папашей милейший друг Коля Горелов, да и самому досталось — извольте убедиться, восемь зубов как корова языком слизнула — и что всю жизнь он мучился с протезами, а протезы в России знаете, какие — о, вы не знаете, какие в России протезы! — и что летную книжку он бы рад отдать, да только очень уж жаль ему с ней расставаться, он с ней сроднился, она для него больше, чем просто фронтовой трофей, чем просто реликвия его героического прошлого, его боевой молодости, и описал, между прочим, какой он бедный, гораздо бедней несчастной немки — пожалуй, раз в десять: жена умерла, дети разъехались и ничем не помогают, даже не пишут; и описал все свои болезни, и посокрушался, что никого-то в жизни у него не осталось — ни родных, ни близких — и нечего из прошлого вспомнить хорошего, кроме его боевой, опять же, геройской молодости, а теперь, значит, и этого хотят лишить, и потому он ни за что не расстанется с единственной памятью и самой дорогой вещью, и что-то писал еще — про честь, совесть и про доблесть. Письмо получилось длинное.
В следующем своем письме Марта посочувствовала невзгодам уважаемого Симона и выразила надежду, что все утрясется и что она, со своей стороны, могла бы развеять его печаль и подарить небольшую радость. Хоть она и выросла без отца (о нет, уважаемый Симон, конечно же, тут ни при чем — ведь он выполнял свой долг зольдата), хоть она и бедная женщина — на их, германский, взгляд, — но ей есть чем достойно встретить редкого гостя, и она устроит все суперкласс, о'кей, как говорит молодежь, и что тут у них в Дойчланд есть такие очень хорошие и очень дешевые ксероксы, и на них в течение всего нескольких минут — как говорится, в айн момент — можно снять отличные копии с любого документа, хотя бы это была и летная книжка. Все расходы она берет на себя. Уважаемому Симону нужно только изъявить желание прогуляться в Кельн.
Семен Терентьевич подумал-подумал и такое желание изъявил. С условием, что летную книжку не отдаст. Только разрешит в своем присутствии снять копию.
Гут, Симон! Гут!.. Она выслала ему гостевой вызов, напомнив в сопроводительной записке о том, чтобы не забыл ненароком заветную книжку.
Семен Терентьевич надел свой лучший костюм, сшитый еще из габардина — ох и материал же раньше был, ох и материал! не то что сейчас — сталинский! — нацепил все свои награды, расположив их так, чтобы они занимали как можно больше места и грудь казалась бы еще внушительнее, полюбовался на себя в зеркало, вспомнив, что у этого законника-краснопогонника из СМЕРШа нет ни одной боевой награды, одни юбилейные, завернул в целлофановый пакет дорогую реликвию, запихнул ее в чемодан на самое дно, забросав бельем, и отправился в побежденную им когда-то Германию.
x x xА через три месяца он вернется из Германии в добротном модном костюме, помолодевший и посвежевший, и выйдет во двор этаким европейским франтом, с баронской тростью и с подстриженными под Кайзера усами. Старики, увидев его, побросают свое домино и с минуту будут молчать, рассматривая это чудо природы. А Семен Терентьевич, отставив ногу в белом полуботинке, пустится рассказывать про свое житье-бытье в Германии, в городе Кельне, про то, как его встречали, да как привечали, да как и чем угощали, и на вопрос: за что такая честь? — ответит, что ларчик-то, братцы, просто открывается: дочери нужно было подтвердить документально, что отец ее во время войны не дезертиров охранял, как некоторые тут, а был воздушным асом, героем, кавалером Серебряного Креста, чтобы получить за это огромную компенсацию, колоссальную, чуть ли не миллионную, и все упиралось вот в эту летную книжку, — ну, да и он своего не упустил, не продешевил, все, что можно было урвать, — урвал! И с этими словами покажет новые зубы — знай, дескать, наших! — совершенно ровные и белые, которые вставила ему Марта, сама, лично, своими ручками, в той самой не признающей нас теперь за людей Германии-Дойчланд.
— Во какие! — по-волчьи клацнет он кипенно-белыми протезами. — Ими проволоку перекусывать можно!
И, достав из кармана кусок алюминиевой проволоки, перекусит ее.
Видно будет, что ему нравится демонстрировать этот трюк, и похоже, он его много раз уже демонстрировал и трюк этот ему пока что не надоел… Старики, что называется, «выпадут в осадок», они восхищенно заохают, защелкают языками, и только один из них — тот, который из СМЕРШа, — поднимется и молча двинет Семену Терентьевичу в его белые немецкие зубы. Тот полетит куда-то за стол — вверх тормашками.
— Козел вонючий! Попался бы ты мне под Сталинградом…
— Шобака энкаведешная!
Так Семен Терентьевич Монетов лишился своих зубов во второй раз. В мирное время.
x x xА поодаль стояла группа молодежи; пережевывая жвачку, они лениво перекидывались фразами:
— Чего не поделили эти сталинисты?
— Да победа у них — одна на всех…
Один из парней, в ярком спортивном костюме, с нашивкой на спине «Сын полка», подошел к старикам.
— Ай-я-я-я-я-яй! А мальчики-то уже большие…
На его румяном лице сияла ослепительная голливудская улыбка. Резцы были ровные, крупные, без малейшего изъяна, выросшие на калорийной пище, богатой витаминами.
СЛАДЧАЙШИЙ
В апреле меня вслед за многими отправили в отпуск без содержания. «Отдохни, — сказал шеф, — походи на рыбалку или картошку там какую-нибудь посади». Я попытался было доказывать, что работа в самом разгаре, еще чуть-чуть, и откроются такие потрясающие горизонты, что американцам жарко станет, но шеф горько усмехнулся и безнадежно махнул рукой. Оказывается, сейчас не нужны даже мои торсионные поля, энергии, которые пронизывают весь мир, весь свет, видимый и невидимый, мгновенно переносят наше «тонкое тело» в любую точку Вселенной и которые с древности называются: Абсолют, Провидение, Глобальный Разум или попросту — Бог. «Нет, — отмахнулся шеф, — сейчас не до твоего „Бога“, отдохни, рыбку полови, карто… или чего там… посади». В общем, «полный абзац»!
И вот в преддверии грандиозного открытия оказался я на улице. Без лаборатории, без зарплаты, без каких-либо планов. До августа. А там, глядишь, и до самого ноября или до Нового года протянется эта волынка.
