Олдос Хаксли - Слепец в Газе
«Они не очень-то щедры на масло» и «Как великолепно сегодня выглядит старый Вайсхорн», — вымолвили Полин и мистер Бивис почти одновременно — она, вглядываясь в свой бутерброд, жалобным тоном, а он, смотря в отдаленье, с восторженной нотой в голосе.
В спешке и словно виновато дети подавили внезапный крик веселья и отвели лица друг от друга и от разгневанной козы. Моментально пойдя на компромисс, мир мистера Бивиса, Полин и тетушек снова обрел достоинство.
— И как же твоя история? — полюбопытствовала миссис Эмберли, когда смех поутих.
— Ты ее услышишь, — сказал Энтони и несколько секунд помолчал, зажигая сигарету и раздумывая, что и как сказать. Он хотел сделать свой рассказ интересным, одновременно занимательным и психологически глубоким; история для курительной комнаты, которая годилась бы для библиотеки или лаборатории. Для этого у Мери нужно вызвать двойную порцию смеха и восхищения.
— Ты знаешь Брайана Фокса? — начал он.
— Конечно.
— Старый бедняга Брайан! — Самим тоном, употреблением ласкательного прилагательного Энтони утвердил положение превосходства, заявил о своем праве, праве просвещенного вивисектора от науки на анатомирование и исследование. — Да, старый бедняга Брайан! Маниакальная озабоченность своим целомудрием! Девственность — самое неестественное из всех сексуальных извращений, — плакатно прибавил он, используя цитату из Реми де Гурмона[256]. Одобрительная улыбка Мери вселила в него новые силы. Свежие силы, естественно, за счет Брайана. Но в тот момент он не додумался до этого.
— Но чего можно ожидать, — вмешалась миссис Эмберли, — если у него такая мать? Один из эмоциональных вампиров. Очередная святая Моника.
— Святая Моника Эри Шеффера, — дополнил он. Но в миссис Фокс не было ни единой черты святой Шеффера. Однако конец его рассказа, вызвавшего смех и восторг Мери, был достаточным оправданием каких бы то ни было целей. Шутка с Шеффером была великолепной, слишком хорошей, чтобы ей пренебречь, даже если она была отпущена не к месту. И когда Мери произнесла то, что в тот момент было ее любимой фразой, то есть сказала что-то о «маточной реакции» миссис Фокс, он цепко ухватился за слова и начал применять их не только к миссис Фокс, но и к Джоан, и даже (состряпав еще одну шутку на физической нелепости явления) к Брайану. Маточные реакции Брайана против целомудрия в противоборстве с маточными реакциями его самого и Джоан против обычных вожделений — это была драма. Драма, объяснил он, существование которой он до сих пор только подозревал и логически выводил. Теперь нужда в догадках отпала; он знал доподлинно. Прямо из первых уст. Или скорее из вторых — от Джоан. Бедная Джоан! Вивисектор положил очередную жертву на операционный стол.
— Как ранние христиане, — отпустила комментарий миссис Эмберли, когда он закончил.
Злоба и презрение в ее голосе внезапно заставили его вспомнить, в первый раз с того момента, когда он начал рассказывать, что Брайан его друг и что Джоан на самом деле несчастна. Слишком поздно ему захотелось объяснить, что, несмотря на все обстоятельства, опровергающие это, не было никого, кого бы он любил и кем бы так восхищался, как Брайаном. «Пойми меня правильно, — говорил он Мери задним числом и в воображении. — Я абсолютно предан ему». Он начал обдумывать эту тему. Но ни одна сколь угодно великая часть его внутренних излияний не могла опровергнуть того факта, что он предал того, кто доверился ему, и был непростительно злобен, не умея даже оправдать свое поведение. В то же время конечно же эта злоба казалась ему выражением собственной психологической остроты; это обманутое доверие, неотъемлемые факты, без которых острота не могла бы подействовать. Но теперь…
Он внезапно почувствовал смущение и одновременно косноязычие и укор совести.
— Я ужасно сострадал Джоан, — запинаясь, пробормотал он, пытаясь исправить свою вину. — Я обещал, что сделаю все, что могу, чтобы помочь бедной девушке. Но что? Вот в чем вопрос. Что? — Он произнес это с преувеличенной долей смущения. Смущенный, он был оправдан в том, что не оправдал доверие Джоан; он рассказал обо всем (начал он теперь убеждать себя) единственно для того, чтобы спросить совета у Мери — совета опытной светской женщины.
Но опытная светская женщина смотрела на него с сильным беспокойством. Глаза миссис Эмберли сузились и презрительно засверкали; левый уголок ее рта иронически сдвинулся.
— Самое прекрасное в тебе, — сказала она с мудрым видом, — это твоя невинность.
Ее слова были настолько оскорбительными, что он на мгновение забыл Джоан, Брайана, свое недостойное поведение и мог думать только о своем уязвленном тщеславии.
— Благодарю, — сказал он, — пытаясь наградить ее откровенно забавной улыбкой. Невинен, она полагала, что он невинен? После времени, проведенного вместе в Париже. После всех шуток о маточных реакциях?
— Так восхитительно юн, так трогателен.
— Я рад, что ты так думаешь. — Улыбка на его лице стала кривой; он почувствовал, как кровь приливает к щекам.
— К тебе приходит девушка, — продолжала миссис Эмберли, — и жалуется на то, что ее недостаточно целовали. А ты тут как тут, торжественно спрашиваешь, что ты можешь сделать, чтобы помочь ей! И теперь ты краснеешь, как свекла. Дорогой мой, я тебя обожаю! — Положив руку ему на плечо, она приказала: — Встань на колени посреди комнаты.
С изрядной долей застенчивости он повиновался. Мери Эмберли с минуту смотрела на него молча и с лучисто-издевательской улыбкой в глазах. Затем мягко спросила:
— Хочешь, я покажу тебе, как тебе нужно помочь ей? Хочешь? Он кивнул, не отвечая ни слова; но тем не менее на расстоянии руки она испытующе улыбалась ему в лицо.
— Или же я кажусь тебе дурочкой? — спросила она. — Хорошо ли ты усвоишь урок? Может быть, я буду тебя ревновать? — Она покачала головой и улыбнулась — веселой и «цивилизованной» улыбкой. — Нет, я не верю в ревность. — Она сжала его виски обеими руками и, шепнула, придвинувшись к нему вплотную: — Вот как ты можешь помочь ей.
Энтони почувствовал себя униженным из-за того, что она почти с презрением взяла на себя ведущую роль; но ни стыд, ни негодование не могло отменить знакомой телу приятной щекотки и желания. Он отдал себя ее поцелуям.
Пробили часы, и немедленно с верхнего этажа донесся приближающийся звук пронзительных детских голосов. Миссис Эмберли подалась назад и, прислонив пальцы к губам, оттолкнула его от себя.
— Ты должен быть семьянином, — со смехом сказала она. — Сейчас шесть часов. В шесть часов я становлюсь любящей матерью.
Энтони вскочил на ноги и, думая, как бы не выдать того, что здесь происходило, подошел к камину и встал там, положив локти на каминную полку, глядя на акварель Кондера[257].
Дверь с шумом распахнулась, и с визгом, похожим на свист скорого поезда, маленькая круглолицая девочка лет пяти ворвалась в комнату и закружилась вокруг матери.
Другая девочка, на три или четыре года старше, влетела следом.
— Элен! — непрестанно выкрикивала она, и ее лицо, выражавшее взволнованное неодобрение, было до смешного похоже на лицо гувернантки. — Элен! Ты не должна. Скажи ей, что она не должна так орать, мама, — обратилась она к миссис Эмберли.
Но миссис Эмберли только засмеялась и прошлась пятерней по пышным светлым волосам.
— Джойс верит в Десять Заповедей[258]. — сказала она, оборачиваясь к Энтони. — Родилась с верой в них. Не так ли, родная моя? — Она обняла Джойс за плечо и поцеловала ее. — В то время как Элен и я… — Она качнула головой. — Слишком упрямы.
— Нэнни говорит, что сквозняк вызывает у нее упрямство, — подала голос Джойс и выразила негодование, когда ее мать, Энтони и даже, в результате непостижимой передачи заразы, маленькая Элен расхохотались. — Но это верно, — кричала она, и слезы разгневанной добродетели стояли у нее в глазах.
Глава 28
25 июня 1934 г.
С какой легкостью человек может стать Стиггинсом в современном обличье! Гораздо более изысканным и, следовательно более отвратительным, более опасным Стиггинсом. Ибо сам Стиггинс был несомненно слишком глуп для того, чтобы обладать чрезвычайно скверным характером или быть способным причинять вред окружающим. Посему уж, если я предал этому свой ум, Бог знает к чему я могу прийти, двигаясь по пути духовной лжи. Даже если бы я не предавал этому свой ум, я мог бы зайти далеко — как я, к своему ужасу, представил сегодня, когда разговорился с Перчезом и тремя-четырьмя его адептами. Говорили об «антропологическом подходе» Миллера, о мире как образе жизни при условии, что любая политика имела хоть малейшую надежду быть перманентно успешной. Разговор был чрезвычайно ясным, глубоким и убедительным. (Бедные желторотые слушали развесив уши.) Гораздо более убедительно, чем когда-либо, говорил сам Перчез; этот атлетически-шутливый христианский стиль начинает с произведения эффекта, но вскоре заставляет слушателей почувствовать, что с ними говорят, как с ничего не понимающими. Они любят прежде всего то, чтобы оратор был как можно более серьезным, но при этом чтобы его можно было понять. Именно этим секретом я, кажется, владею. Так я поистине мастерски разглагольствовал на тему духовной жизни, втайне радуясь тому, что я не слишком заумен, и в то же время кажусь доброжелательным — и внезапно я понял, кто я такой. Я Стиггинс Я говорил о теории смелости, самопожертвования, терпения без знания практики. Говорил, ко всему прочему, тем людям, которые испытали на деле то, о чем я так громогласно вещал — проповедовал с таким эффектом, что мы поменялись ролями — они слушали меня, а не я их. Обнаружение того, что я делал, наступило внезапно. Меня охватил стыд. И все же, что было еще более постыдным, я продолжал речь. Правда, недолго. Через минуту или две я просто был вынужден прекратить, извиниться и настоятельно заявить, что читать лекцию на данную тему — не мое занятие.
