Валерия Новодворская - Поэты и цари
Ларисе-то было хорошо. А вот Бальмонт 13 марта 1890 года выбросился из окна. Сломал все, что можно было, кроме позвоночника, лежал год, а хромота осталась на всю жизнь. Многие сочли его безумным, но ведь и Гаршин бросался в лестничный пролет! Декадент должен пройти через попытку самоубийства. Стихи не улучшатся, но чувства станут острее.
Здесь уж Брюсов объяснит, каким надо быть поэту-декаденту: «Ты должен быть гордым, как знамя, ты должен быть острым, как меч. Как Данту, подземное пламя должно тебе щеки обжечь». Великие – они вне категорий, а мейнстрим обязан страдать. Кормили юношу переводы, он отменно знал языки и даже в Оксфорде читал литературу. Не миновал и наш декадент Короленко, этого всеобщего хранителя и покровителя. Первый яркий сборник Бальмонта – «Горящие здания» (1900 г.). Но его литературная слава продлится десятилетие, с 1895 по 1905-й, пока не подрастут гении: Гумилев, Пастернак, Блок, Мандельштам, Ахматова и Цветаева. Впрочем, эта молодежь не была нахальной. Все общались без чинов, а Бальмонт сходил за мэтра.
Глупое правительство поддерживало его репутацию: то за скверный стишок «Маленький султан» на два года лишат права проживания в столицах и университетских центрах, то поверят ему на слово, что он участник вооруженного восстания на Пресне (в конце концов выяснилось, что участие выразилось в стихах).
В начале века Бальмонт странствует: Италия, Испания, Англия, Франция, даже в Мексику в 1904 году его занесло. Но к 1905-му он успел… Бальмонт кидается на шею Максиму Горькому (хотя говорить им не о чем, о «пролетариях» наш декадент слышать не хочет и об их матерях – тоже) и пишет свои непонятные стихи в «Новую жизнь» и «Красное знамя», журнал Амфитеатрова. Впрочем, курсистки и революционные дамы не взыскательны: они обожают Бальмонта тем больше, чем меньше понимают. Он хоть пишет на их языке, без гагар и ужей.
Но все-таки царское правительство было снисходительно к детям богемы. Вот смотрите: Бальмонт нелегально покидает Россию и живет в прекрасном далеке, в своей любимой Европе, до 1913 года, неплохо зарабатывая лекциями, переводами и стихами. И вот в 1906 году он пишет идиотское стихотворение (чистый декаданс) «Наш царь». «Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима, наш царь – кровавое пятно, зловонье пороха и дыма, в котором разуму – темно. Наш царь – убожество слепое, тюрьма и кнут, подсуд, расстрел, царь-висельник, тем низкий вдвое, что обещал, но дать не смел. Он трус, он чувствует с запинкой, но будет, час расплаты ждет. Кто начал царствовать – Ходынкой, тот кончит – встав на эшафот».
Ловко написано. Типун декадентам на язык. И ведь ничем наш поэт не поплатился. Не убили, не отравили, не украли и не доставили в Шлиссельбург. Колибри можно все. В том числе вертеть хвостиком. Если кто забыл, что такое свобода, то вот вам 1906 год. Все буревестники на курортах, у теплых морей. И никто столько не ездил, как Константин Бальмонт. Даже «бродяга морей» Гумилев мог рядом с ним показаться домоседом. Кроме Мексики, Бальмонт посетил Калифорнию, облазал всю Европу, добрался не только до Египта, но и до Балеарских островов, до Канар. Он был не только в Африке, но и на Цейлоне, в Индии, Новой Гвинее, а в 1916 году и в Японии. Но он в отличие от Гумилева отнюдь не «конквистадор в панцире железном», он, скорее, турист. Слабый, изнеженный, под зонтиком или в экипаже. Гумилев писал о битвах с дикими племенами, прекрасной, сияющей, украшенной флердоранжем смерти среди экзотических скал, морей, лесов и рек. Бальмонт же – созерцатель. Гумилев хотел быть участником, Бальмонт – свидетелем.
И все-таки гении не бывают ни символистами, ни акмеистами, ни сюрреалистами. Гений – это маг вне категорий. Из него так и хлещет сила. Блок мог сколько угодно считать себя символистом, а Гумилев – акмеистом. И все эти «измы», выдуманные ими, мэтрами, настоящими мастерами, давали маленьким поэтам удержаться на плаву, под знаменем, принадлежать к цеху и быть корабликами, идущими в некоем караване за мощным ледоколом. Все-таки море. И ветер. И лед… И чайки… Принадлежность к клубу поэзии важна для скромных дарований. Собственно, Бальмонт был действительно классиком символизма. (Здесь классик – нечто среднее, умеренное.) И символист, и декадент, и революционер… Он даже выходил в открытое море, в океан. Есть у него пять-шесть «океанских» стихотворений. По-моему, формула символизма была создана, когда сам символизм уже перестал существовать, когда СМОГИСТы ранних 60-х ХХ века читали свои стихи у памятника Маяковскому. Сила. Мысль. Образ. Глубина. СМОГ. Но сила – она от Бога. Силы Бальмонту решительно не хватало. Однако его причудливые, нездешние строки, странные, болезненные, никогда не несли печати заурядности или банальности. Он был честным пионером символического Клондайка. Он открыл Клондайк и стал мыть золото. А потом пришли другие. Великие. И стали поднимать самородки, чья тяжесть, чей блеск были не по плечу Константину Бальмонту.
Его многие не любили. Зинаида Гиппиус терпеть не могла. Называла «очковой змеей», считала дилетантом и святотатцем. Для Марины Цветаевой он был «типичным поэтом», но они не дружили. Бунин не мог ему простить до конца «революционных шалостей». Зато Брюсов его очень любил.
От его поэзии можно было оторопеть. Только он в истории искусства выступал то от имени скорпиона, то от имени Люцифера. Кстати, это лучшие его стихи. Всем известно, что скорпион может ужалить сам себя, чтобы избежать плена. Не даться, так сказать, в руки живым. Но кто стал бы брать скорпиона – символ уродства, зла, непокорства – под защиту? А Бальмонт взял. «Я окружен огнем кольцеобразным, он близится, я к смерти присужден, – за то, что я родился безобразным, за то, что я зловещий скорпион. […] Но вот, хоть все ужасней для меня дыханья неотступного огня, одним порывом полон я, безбольным. Я гибну. Пусть. Я вызов шлю судьбе. Я смерть свою нашел в самом себе. Я гибну скорпионом – гордым, вольным». Его занимала тема смерти и страдания, ее необходимости для искусства, потому что красота приходит через боль.
«Мы меняемся всегда. Нынче „нет“, а завтра „да“. Нынче я, а завтра ты. Все во имя красоты. […] Мир страданьем освящен. Жги меня – и будь сожжен. Нынче я, а завтра ты, все во имя красоты». Это из «Костров». Десятитомник Бальмонта выходит в Москве с 1907-го по 1914-й. Этот поэт умел мыслить, умел фантазировать, умел слагать.
В 1913 году добрые Романовы по случаю династического 300-летнего юбилея объявили политическую амнистию, и Бальмонт вернулся в Россию. Теперь он прочно забыт, его читают только профессиональные литературоведы, а зря. Чего стоит только один его трактат о Люцифере, о Великом змее, давшем бесконечность Миру, который был создан Богом для определенных границ. Оказывается, восстание Люцифера было самопожертвованием во имя Человека; Люцифер освободил людей от власти Бога и законов природы (теперь вы понимаете, почему многие от Бальмонта просто шарахались?). Ну хотя бы несколько строк: «Но, наконец, всем в Мире стало ясно, что замкнут Мир, что он известен весь, что как желать не быть собой – напрасно, так наше Там – всегда и всюду Здесь, и Небо над самим собой не властно. […] Все было серно-иссиня-желто. Я развернул мерцающие звенья, и, Мир порвав, сам вспыхнул, – но за то, горя и задыхаясь от мученья, я умертвил ужасное Ничто. […] Вновь манит Мир безвестной глубиной, нет больше стен, нет сказки жалко-скудной, и я не Змей, уродливо-больной, я – Люцифер небесно-изумрудный, в Безбрежности, освобожденной мной». Это не принял Запад, это забыла Россия. Бальмонт до сей поры котируется как переводчик. Переводчик-соавтор, привносивший в чужие стихи свои мысли и интерпретации. Особенно ему удались Эдгар По (родная мистическая душа!), Оскар Уайльд (тоже «кощунник» и «дерзец»), Теннисон, Мюссе, Генрих Гейне, Шелли. Его перевод «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели – лучший до сих пор. Его перевод – соавторство, а не посредничество. Вот посмотрите на Э. По: «Половины такого блаженства узнать серафимы в раю не могли, оттого и случилось (как ведомо всем в королевстве приморской земли): ветер ночью повеял холодный из туч – и убил мою Аннабель-Ли».
Он был первым ницшеанцем в России, и в христианской, богобоязненной стране это было влекущим и пряным дополнением к его стихам. Он много переводил из Ибсена. И у него была своя Сольвейг. Разругавшись с первой женой, поэт влюбился в прекрасную Екатерину Алексеевну Андрееву, красавицу из богатой купеческой семьи: высокую, тонкую, с чудесными черными глазами. К тому же она окончила Высшие женские курсы. Развод с первой женой был делом решенным, но вы представляете, как любил ницшеанца Бальмонта, назвавшего Христа «философом для бедных», Святейший синод!
Родители Сольвейг были благочестивы, поэт – и нечестив, и женат. Им запретили видеться. Но Катенька была под стать Бальмонту: свободная, без комплексов, увлекалась теософией, так что еще до развода переехала к поэту. В 1896 году завершился бракоразводный процесс, и решение было самым иезуитским: жене дозволялось вступить во второй брак, а мужу – запрещалось навсегда. Обвенчались наши мятежники по подложным документам, а родители жены были рады и тому, что Бальмонт вообще решил венчаться. Они боялись «преступного сожительства». В приданом отказали, но деньги Кате давали (ее карманные расходы как раз превышали годичные доходы Бальмонта). Но поэт был влюбчив и «черноглазой лани» охотно изменял. Однако Катя была умна и смотрела сквозь пальцы на романы мужа. Он даже пленил жену Брюсова, своего друга, Иоанну Матвеевну. Потом была Е.К. Цветковская. Но это что! Он ведь влюбился в поэтессу Мирру Лохвицкую, писавшую эротические стихи в духе «Песни песней». Эту связь он афишировал. Кстати, Мирра была родной сестрой Тэффи. Тесен мир!
