Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах
«Калила и Димна», глава о враче Барзуи
1Он вдыхал полной грудью воздух, подставляя лицо свежему утреннему ветерку, но не ощутил бодрости. Прежде чем спуститься на широкую равнину, за которой тянулись пальмовые рощи, а еще дальше — река, поблескивавшая то там, то здесь в просветах между деревьями, он немного помедлил. Казалось, Михаймид видит все это в последний раз. Его лицо напряглось, словно он с трудом удерживался, чтобы не заплакать. Он посмотрел направо. Куда же делись густые заросли тальха[72], где они играли в детстве? Он вспомнил запах цветов тальха, который становился особенно сильным, когда разливался Нил. Вон там, у поворота дороги, напротив большого ручья, высился огромный хараз с искривленным стволом, желтые плоды которого блестели, как подвески из золота. И у этой воды тогда был другой вкус. Тут был источник. Бутылка из выдолбленной тыквы болталась над водой. Из источника пил всякий прохожий. Кто соорудил его? Никто не помнит. Но ни один не обходил его ни утром, ни вечером, не наполнив кувшина водой. Он вспомнил запах дубленой кожи, вкус воды в бурдюке, висевшем в сарае у деда, вкус нильской воды в дни разлива, запах сырого дерева, листьев и глины, запах увядания и смерти. Перед ним словно прошла вся жизнь в Вад Хамиде.
Опираясь на палку из эбенового дерева, крепко сжимая набалдашник, сделанный из слоновой кости, он решительно зашагал. Эта палка — удивительная. Она словно облаженная женщина среди мужчин. Он чувствует ее прикосновение и вспоминает Марьям, молодость, прежние звуки и мечты. Каждый день па заре он выходит из дома и проделывает пешком путь до самой реки. Поплавав, он с восходом солнца возвращается. Он пытается разбудить дремлющие в его душе призраки. Иногда счастье сопутствует ему, и тогда он слышит и видит. Видения и звуки вылетают словно из-под ног с каждым ударом его палки по тропе. Вот здесь в дни жатвы стоял нораг[73]. Он вспомнил запахи соломы, пшеничных зерен, свежего парного молока, коровьего помета, аромат мяты и лимона.
Он закрывает глаза и видит Махджуба, Абдель-Хафиза, Ат-Тахира, Саида и себя такими, какими они были когда-то. Им ни минуты не сидится па месте. Они бегают, скачут, взбираются па деревья, прыгают с веток, барахтаются в песке. Они как стихия, как вода и воздух. Михаймид стучит палкой по корневищу дерева и слышит смех своего деда. Он ясно видит его лицо: маленькие, глубоко запавшие глаза, слегка выступающую челюсть, широкий лоб, впалые щеки, небольшой рот, топкие губы. Цвет его лица — черный и мягкий — напоминает бархат. Глаза же принимают то голубоватый, то зеленоватый, то коричневый оттенок — в зависимости от обстоятельств. Михаймид не может представить себе своего деда в одиночестве. Он всегда его видит в компании других людей: справа от него, как обычно, Мохтар Вад Хасаб ар-Расул, слева — Хамад Вад Халима. Он теперь вспоминает о нем со смешанным чувством грусти и ненависти. Дед избрал его, а не сыновей своей тенью и продолжением па земле. Он оставил ему в наследство дом, молитвенный коврик, медный кувшин, сандаловые четки и эту палку.
Михаймид прошел всю большую дорогу, ведущую к базару. У перекрестка он увидел финиковую пальму и машинально направился к ней. Он присел возле нее, прислонившись спиной к стволу. Да, они были с дедом как два брата-близнеца. Они словно поделили между собой поровну свои годы так, чтобы внук был не моложе своего деда, а дед — не старше внука. Это было что-то удивительное! Они вместе бегали наперегонки и вместе, плечом к плечу, приходили к финишу, вместе охотились па птиц, ловили рыбу, взбирались на самые высокие пальмы. Когда они боролись друг с другом, то каждому попеременно сопутствовала удача. Они вместе входили в круг танцующих, и в танцах не было им равных. Вот девушка входит в круг и начинает плясать между дедом и внуком. Круг, словно под действием огромного магнита, все сужается, хлопанье в такт усиливается. Плясунья покачивается, будто ее влекут к себе невидимые нити, протянувшиеся между двумя полюсами гигантского компаса, отбрасывая свои умащенные благовониями волосы то в лицо деда, то в лицо внука, то в прошлое, то в будущее. Они по справедливости делили между собой свои трофеи так, чтобы никто из двоих не оставался в обиде. Их глаза сверкали, они издавали гортанный клекот, взлетая ввысь и опускаясь, как две хищные птицы. Какое это было прекрасное зрелище! Но однажды внук опередил деда, и в голосе того прозвучала ревность. Тогда он почувствовал к деду жгучую ненависть, и если бы лодка перевернулась вместе с ними и затонула, то внук не протянул бы ему в ту минуту руку помощи.
Он следовал по стопам деда и стал во всем на пего похож. Если деду приходила в голову какая-нибудь идея, то в тот же самый момент эта идея являлась и ему. Один из них начинал фразу, другой заканчивал. Они рассказывали друг другу свои сны, и всегда оказывалось, что им спилось одно и то же. Дед был в его глазах самым храбрым, самым щедрым, самым ловким, самым мудрым и достойным из людей. Его отец был младшим сыном деда. Дед считал его самым непутевым и подтрунивал над ним больше, чем над другими. Зато старший сын, Абдель-Керим, был ходячей легендой, пока его место не занял внук. Это он ездил с караваном верблюдов, груженных финиками, в страну племени кабабиш и возвращался, гоня перед собою целые стада верблюдов и баранов. Он привозил товары из дальних провинций, из Тегли и Фертит[74]. Он приобретал все новые и новые участки земли, строил один за другим дома, соорудил большой зал для приема гостей. Он привез своему отцу расписной медный кувшин, сандаловые четки, палку из эбенового дерева и молитвенный ковер, на который пошли шкуры трех леопардов.
Они отдыхали вдвоем с дедом в гостиной в послеобеденное время, когда пришел дядя и сообщил, что развелся с женой и женился на другой. Михаймид сказал дяде от имени деда, что тот пустой человек, который только и знает, что бегает за женщинами. Дяде было сорок лет, а Михаймиду не исполнилось и пятнадцати. Между ними началась драка, а дед лежал на кровати и не проронил ни слова. Дядя едва сдержался, чтобы не ударить своего отца. Потом он ушел и больше не возвращался. Все сыновья разбрелись один за другим, и, когда дед умер, никто из них не пришел с ним проститься. Внук уехал дальше всех, но прошло время, и он, всем на удивление, вернулся.
Шелест сухих пальмовых листьев заглушил звучавшие в его воображении голоса прошлого. Он насторожился, прислушиваясь к листьям, которые при порывах ветра шуршали, как скелеты в своих саванах. Эта пальма теперь состарилась, как состарился и он сам. В свои молодые годы она плодоносила раньше и давала фиников больше, чем знаменитые финиковые пальмы Суккута[75]. Он посадил ее своими руками сорок лет тому назад. Это был сорт «гундиль». «Гундиль» — так он называл Марьям. Но чаще он называл ее «Марьюм», а она его — «Марьюдом»[76]. Перед ним, словно вспышка молнии на дальнем горизонте, мелькнул призрак юности. На короткое мгновение он ощутил вкус фиников и почувствовал прикосновение груди Марьям, купавшейся с ним в реке. Он и Махджуб обычно ждали ее по утрам за домами селения, прихватив с собой джильбаб, чалму и башмаки. Марьям сбрасывала платье и облачалась в мужскую одежду, превращаясь из девочки в паренька. Она училась, схватывая все на лету, словно вспоминала то, что знала когда-то. Целых три года им удавалось всех обманывать. Потом забродили соки природы, и тело Марьям подчинилось великому зову жизни. Однажды, когда она кралась по двору школы, инспектор остановил ее. Она сразу во всем призналась: эта игра, казалось, наскучила ей самой. Инспектор сначала рассердился, но потом этот случай показался ему забавным, и он поспешил рассказать о нем хаджи Абд ас-Самаду и Али Вад аш-Шаибу.
Прошло немного времени, и Марьям, подчиняясь власти неодолимых сил природы, стала другой. Она теперь опускала очи долу, ходила плавной и неспешной походкой, понижала голос, когда говорила. Она уже больше не плавала с мальчишками в реке, не играла и не работала в поле. Подчиняясь законам природы и обычаям общества, Марьям быстро превратилась в женщину. В душе Михаймида тогда тоже произошел переворот. Он понял, что Марьям — продолжение его естества, что именно благодаря ей он осознает себя и свое место в этом мире. В те дни он начал отходить от той роли, которая была для него уготована дедом. Ему следовало сражаться своим собственным оружием, он же сражался, подражая деду, и потерпел поражение. После этого он уехал и вернулся только тогда, когда все кончилось. В тот вечер, неся на руках мертвое тело Марьям, он, казалось, возвращался в прошлое, к самому началу, когда все еще было возможным. Понимал ли Ат-Турейфи, когда рыдал у могилы, какой огромной ценой достается человеку правда о самом себе и о жизни? В состоянии ли он уплатить эту цену? Он, Михаймид, уплатил ее сполна, даже с лихвой. Об этом свидетельствует каждая пядь земли, которую он любил, а потом покинул…
