Мартин Эмис - Информация
В номере Ричарда на кровати лежала кипа последних книжных обозрений, копия программы поездки Гвина, несколько новых книг в ярких переплетах и даже букетик цветов — дары от издателя. От издателя Гвина, чтобы, так сказать, помочь Ричарду в его работе над очерком о Гвине. Из «Болд адженды» никаких посланий не было, ни слова и ни единого внятного ответа на телефонные звонки (Ричард несколько раз звонил из ванной, уткнувшись носом в зеркало). Просьбы Ричарда связать его с Лесли Эври долго блуждали по офису, пока наконец не растворялись в воздухе или окончательно не заглушались какофонией ремонтных работ: стуком молотков, скрипом и звоном ведер и шутками, которыми перебрасывались парни по имени Таг, Тифф и Хефт. Через двадцать минут Ричард должен был быть внизу, чтобы присутствовать на интервью Гвина. А после интервью Гвина Ричард должен был организовать интервью с интервьюером Гвина, чтобы расспросить его о том, что значит брать интервью у Гвина Барри. Выйдя из ванной, Ричард присел на кровать и выкурил сигарету, пытаясь справиться с приступом нервной дрожи и сердцебиения. Ему хотелось, чтобы рядом были его мальчишки: Мариус с одной стороны, а Марко с другой. Мариус здесь, а Марко тут. Зеркало твердило Ричарду, что его тело умирает, но мысли у него были точно у полугодовалого младенца.
В апартаментах Гвина было людно, как в салоне эконом-класса: официанты, помощник управляющего гостиницей, два журналиста (один входил, другой выходил), два фотографа (в таком же положении), две высокопоставленные дамы от издателя Гвина и юный пиарщик. Кроме того, комната была забита вазами с цветами и фруктами, которые, надо полагать, были настоящими, но выглядели как театральный реквизит. Здесь витало всеобщее возбуждение от успеха, от удачной сделки, от впечатляющей прибыли — так бывает всегда, когда коммерция находит искусство доходным. Ричард устроился рядом с юным пиарщиком, который не просто говорил по телефону, а был подсоединен к телефону физически: толстый провод описывал дугу вокруг его подбородка (это напоминало рацию пилота), а высвобожденные таким образом руки умело расправлялись с электронной почтой и прочими сверхсовременными устройствами. Он был симпатичный и довольно упитанный, этот пиарщик, его зачесанные назад волосы отливали суперглянцем, как растекшееся по воде нефтяное пятно.
— Я на самом деле чувствую, — говорил Гвин, наклоняя голову, чтобы облегчить задачу фотографу, скрючившемуся у его ног, — что романист должен стремиться к простоте.
— Но как, Гвин, как?
— Он должен создавать эту простоту. Должен определять новые пути и направлять по ним читателя.
— Но куда, Гвин, куда?
— А что, если мы заарканим парня из «Пост», — включился юный пиарщик, — он мог бы посмотреть, как вы готовите радиосюжет.
— В луга. Ладно, он может прослушать мое телеинтервью из радиорубки. С утра опять в луга и в лес.[10]
— Значит, сначала будет чтение, потом вы будете подписывать книги, а потом ответите на вопросы читателей.
— Я думаю, мы могли бы все это совместить. Это — Филлис Уайденер. Познакомьтесь — Ричард Талл.
Из рекламных материалов к «Возвращенному Амелиору» Ричард знал, что Филлис Уайденер ведет колонку в одной нью-йоркской газете: пишет о знаменитостях, об искусстве, о политических проблемах местного значения. У нее огромный трудовой стаж и, значит, наметанный глаз. Опыт — вот что приобретает человек с годами. Опыт и зрелость. Сама же Филлис производила впечатление американки, которая взяла на вооружение парочку американских идей (любезность, обаяние), а потом повернула ручку мощности, и все эти качества, у которых, как у водородной бомбы нет верхнего предела мощности, стали расти, стремясь к бесконечности. Только коллеги Филлис и ее начальство знали, что заметки, которые она пишет долгими часами, подкрепляя силы огромным количеством крепкого кофе в своей маленькой, забитой разными сувенирчиками квартирке на Тринадцатой улице, часто, и чем дальше, тем чаще, оказываются негодными для публикации — такими язвительными они получаются. Ричард отыскал лист почтовой бумаги с логотипом гостиницы и шариковую ручку и придвинул свой стул поближе к Гвину и Филлис. И в то же мгновение Ричард был вознагражден отличной деталью для своей статьи: Гвин замолк на полуслове, фактически на полуслоге (он успел дойти лишь до середины слова «безыскусственный»), когда диктофон Филлис вдруг щелкнул (в кассете закончилась пленка), и Гвин так и сидел, раскрыв рот и держа паузу, пока Филлис меняла кассету. Между тем стало совершенно очевидно, что энергия юного пиарщика направлена не на дальнейшее расширение этих связей, а, напротив, на их концентрацию.
— Безыскусственный подход — вот что я имел в виду. Мне нравится сравнивать это с работой столяра.
— Вы столярничаете, Гвин?
— С деревом у меня выходит неважно, Филлис. Но со словами — что ж, тут у меня есть свои формы и лекала, свой ватерпас и надежная пила.
— Прекрасно сказано.
— Что ж, это моя работа.
Интервью закончилось, комната опустела, и Гвин вышел освежиться (хотя, по мнению Ричарда, Гвин и так выглядел достаточно свежим). В общем, Ричард остался наедине с Филлис, под ее бесцеремонным взглядом. Он стал добросовестно ее интервьюировать. Минуты через полторы Ричард уже не знал, о чем ее еще спросить.
Через комнату в сопровождении юного пиарщика прошествовал Гвин. Его ждали внизу, в ресторане — для следующего интервью.
— Я тут поговорил насчет тебя, — сказал он Ричарду. — Что у тебя с программой? Я имею в виду интервью в Майами и участие в радиопередаче в Чикаго. И еще встречу с читателями в Бостоне. Я подумал, а может, ты это сделаешь.
— А в чем дело?
— У меня вышли накладки, и я предложил им тебя. Все оговорено.
В апартаментах Гвина нельзя было курить. Они находились на этаже для некурящих. В большей части гостиницы курить запрещалось. А Ричард всю свою жизнь боролся против борьбы с курением. Он отдал жизнь этой борьбе. Они сидели молча, пока Филлис не нарушила молчания:
— Вы старые друзья.
Ричард сдержанно кивнул.
— Знаете, он восхищается вашими работами. Я сама слышала, как он говорил по телефону, какой вы замечательный писатель. Он вас нежно любит.
— Нет, не любит. Просто хочет, чтобы вы так думали.
— Вы полагаете, он пытается сделать вам больно? — удивленно спросила Филлис.
— Ему и пытаться не надо. Мир сделает это за него.
«Вы живете одна?» Такие вопросы обычно задают в американских больницах медсестры из приемного покоя — тем, кого запущенность превратила в невзрачную тень, тем, кто окружен карантином ненужности. Филлис выглядела прекрасно. И Ричард не очень хорошо разбирался в людях. Но в запущенности он разбирался прекрасно.
— Вы живете одна?
Голубые глаза Филлис округлились, сжатые губы растянулись в некое подобие улыбки; она кивнула.
— И ни разу не были замужем?
Ричард почувствовал отчаяние, хотя до сих пор он считал, что он еще не готов отчаяться, он думал, что все еще не настолько плохо, чтобы отчаиваться. Внезапно Ричард подумал об Энстис, но представил себя среди ситца и канифаса спальни Филлис: в новой пижаме (возможно, именно пижама была ключевой деталью жизни, начатой с чистого листа), Филлис склоняется над ним и прикладывает прохладную влажную тряпицу к его пылающему лбу…
— Извините, — сказал он и выпрямился на стуле.
— Все в порядке, — ответила Филлис. — Можно теперь я спрошу вас о Гвине?
Не успел Ричард и рта раскрыть, как выяснилось, что статья Филлис будет, мягко говоря, недоброжелательной. Не дочитав до конца и второй фразы, редактор Филлис пожмет плечами и, скорее всего, решит, что в таком виде литературный портрет Барри печатать не стоит. По правде говоря, Ричарду и в голову не приходило, что статья Филлис может хоть на что-то влиять, так что он и не пытался намеренно очернить Гвина. Он просто старался держать себя в форме в ожидании дальнейших событий.
Очень довольный, Ричард попрощался с Филлис в лифте и вернулся в свой номер. Закусывая бутербродом с мясом и помидорами, он в общих чертах набросал обозрение на пятьсот пятьдесят слов о книге «Песня времен. Уинтроп Прэд (1802–1839)», а затем, устроившись поудобнее, углубился в чтение «Антиверотерпимого человека. Еретическая карьера Фрэнсиса Аттербери». В час ночи — к этому моменту его день длился уже двадцать пять часов — Ричард решил прогуляться по Нью-Йорку: он накинул плащ и вышел немного побродить по Центральному парку.
Ричард знал американскую прозу и знал, что в целом она не лжет. Поехать в Америку для Ричарда было все равно что умереть: попасть в ад или в рай и обнаружить, что они в точности соответствуют своей рекламе. Возьмем, к примеру, ад: черное пламя, осязаемый мрак и лед, все здесь должно истощить вашу слабую бесплотную душу в этой антивселенной проклятых. Вокруг раскинулся Нью-Йорк, но Ричарду не было времени подумать о нем. С того самого момента, как Ричард оказался на улицах этого города, он знал, что Нью-Йорк — это пример самого безжалостного насилия, которое человек учинил над клочком земли, в каком-то смысле даже безжалостнее того, что он сделал с Хиросимой в час «Ч». Ричард поднял глаза к небу. Он посмотрел наверх и не увидел никакой разницы: обычное небо метрополии, на котором слабо мерцают шесть-семь звездочек. Необработанная земля ничего не может с ними поделать, но города ненавидят звезды, города не хотят, чтобы звезды напоминали горожанам, как на самом деле обстоят их дела во Вселенной.
