Берта Исла - Мариас Хавьер
– Но сам он тебе это не подтвердил?
– В таких делах лишнего никому знать не положено, Берта. В любом случае я сомневаюсь, что он попал на Фолкленды, было бы расточительством, не по-хозяйски посылать его туда.
– Зато мне он кое-что подтвердил, – осторожно призналась я после заминки, – и вряд ли я совершаю большую ошибку, говоря с тобой откровенно.
Он даже не моргнул, и я поняла, что Джек был в курсе всего, хотя и не хотел в этом признаваться.
– Я знаю, что он работает на спецслужбы, не важно, на МИ-5 или МИ-6, не важно. Но я никогда не знала, ни куда он уезжает, ни что делает, ни что сделал, ни насколько опасные задания получает. Он не рассказывает, а я не спрашиваю. Такой у нас уговор.
– Наверняка чаще на МИ-6, наверняка там от него больше пользы, – сказал Джек, словно стараясь внести в вопрос ясность. – Хотя они нередко обмениваются сотрудниками по мере необходимости.
Он говорил спокойно, а мне сохранять спокойствие было все труднее. И теперь я, в отличие от него, и вовсе впала в отчаяние. Я поставила локти на стол мистера Уайта и закрыла лицо руками, стараясь не разрыдаться.
– Я не понимаю, что делать, Джек. Я терпеливо ждала, как и велел Томас, но мне нужно знать, жив он или нет.
– А почему бы ему не быть живым? На такого рода операции иногда уходит уйма времени. Иногда они длятся годы, а не месяцы. На самом деле до сих пор вам просто везло: три-четыре месяца – вполне терпимый срок. И тут главное – не сделать ложный шаг, скажем, не позвонить домой, ведь кто-то может его услышать. А послать телеграмму – и того хуже. Кто-то может ее прочесть.
Мне не хотелось этого слышать, не хотелось воображать конкретные сцены: как Томас идет на почту или ищет телефонную кабинку – озираясь по сторонам и опасаясь за свою жизнь, хотя делает вещи более чем естественные для всего остального человечества. Я хотела, чтобы меня избавили от этой мерзости.
– Восемь месяцев – слишком много. Для меня. И я больше не выдержу, Джек, я должна что-то выяснить. Один раз, несколько лет назад, я разговаривала с неким Тедом Рересби из Лондона. Тут, в Мадриде, со мной случилась очень неприятная история, хотя вам я ничего не рассказывала. Тогда мне понадобилось срочно связаться с Томасом. И я хочу снова позвонить этому Рересби, если ты тоже ничего не знаешь про его нынешнее местонахождение. Попытаюсь позвонить.
– Тед Рересби? – переспросил Джек. – Никогда не слышал про такого. Для меня ключевая фамилия – Тупра, Бертрам Тупра. Именно к нему я обратился бы в самом крайнем случае, именно его постарался бы найти. Том познакомил меня с ним во время моей поездки в Лондон, когда он тоже был там. На самом деле я столкнулся с ними на улице, совершенно случайно, насколько помню на Стрэнде. У меня сложилось впечатление, что Тупра был его шефом и Том напрямую ему подчинялся. Но с уверенностью ничего сказать не могу. “Мы вместе работаем”, – объяснил Том. Симпатичный тип, но и страшный, в костюме в полоску, явно широковатую, при жилете и так далее – слишком разряженный, чтобы на самом деле быть дипломатом или сотрудником министерства. А страшным я его назвал из-за напора, он чересчур много о себе понимал, – стал объяснять Джек, решив, что такое определение может меня напугать. – Развязный, самонадеянный. Но я ни в чем не уверен. Скажем так: убежден, но не уверен. Я, например, убежден, что знаю, чем занят Том, но никаких доказательств у меня нет. В любом случае он душой и телом предан своему делу, так мне подсказывает шестое чувство, так мне это видится. По крайне мере, когда его нет здесь. Когда его нет здесь, он про наше “здесь” вообще забывает, мы перестаем для него существовать. Ты, я, его мать, даже дети – все мы перестаем для него существовать. Надо полагать, он утверждается в другой жизни, превращаясь в другого человека, и порой уже и сам ощущает себя другим человеком. Но так оно и должно быть, иначе успеха не добиться. А потом он приезжает домой, да? И по мере возможности снова становится самим собой, возвращается к себе прежнему.
Итак, Джек Невинсон был в курсе дела, или ему было достаточно догадок и подозрений, чтобы полагаться на них. Он воспринимал ситуацию с завидным спокойствием, словно знал: если человек выбрал себе путь, остается только пристально наблюдать за ним, желать ему удачи и ждать, пока он с него сойдет.
– А ты не знаешь, как мне связаться с этим Тупрой? Какая-то необычная фамилия, правда?
– Не английская, это точно. Но он, вне всякого сомнения, настоящий англичанин, речь его была безупречной. Не знаю. Наверное, надо позвонить в Форин-офис. Или в МИ-6, но звонить туда – все равно что попасть в лабиринт, и дело кончится тем, что они сами станут задавать тебе вопросы. Я бы еще подождал. Еще бы немного подождал. Операции, которые продолжаются два или три года, – не редкость. Подожди, пока пройдет год, по крайней мере год.
– До апреля? Но я не смогу столько ждать, Джек.
– До апреля, мая, июня. Не думай, что я не переживаю и не боюсь за него, что не тревожусь всякий раз, когда он неизвестно куда уезжает, ведь он мой младший сын. Но я терплю, а что еще остается делать? К тому же я не могу осуждать его за то, что он решил служить моей родине – своими знаниями, своими способностями. Не убежал в кусты. Мало того, я горжусь им. И уверяю тебя: если в такой ситуации начать что-то выяснять, это создаст серьезную проблему. Это может усложнить задачу Тома, даже быть опасным для него. И не важно, кто пытается разыскать его – отец, мать или жена.
При упоминании о матери я спросила:
– А Мерседес? Она не удивляется? Не переживает? Не тревожится? Она что-то знает?
Джек поднес палец к губам, словно призывая меня к молчанию. Жест был изящным, и его сопровождала искренняя улыбка. Он означал просьбу, а не приказ.
– Мерседес предпочитает не задумываться над этим. Она довольствуется теми сказками, которые ты нам преподносишь. И лучше, если ты и впредь будешь поступать так же. Пожалуйста. Продолжай придумывать истории про его звонки, не входя в подробности. Как ты и делала до сих пор. Наверное, сама ты этого не знаешь, но ты отлично умеешь притворяться.
И я его послушалась и подождала еще немного, и еще немного, и еще. Подождала до апреля, мая, июня – и терпела, и пальцем не пошевелила, в буквальном смысле не пошевелила; я ни разу не набрала ни номер Форин-офиса, ни какой-либо другой английский номер ни в июле, ни в августе, ни в сентябре 1983 года, а когда человек слишком долго ждет, у него в конце концов образуется двойственное и противоречивое чувство: он вдруг понимает, что привык ждать и вроде как и не хочет никаких перемен. Не хочет, чтобы ожидание завершилось, чтобы раздался долгожданный звонок, чтобы случилось столь желанное возвращение, но еще меньше хочет иного: получить известие, что ничего этого уже никогда не будет, муж не объявится и никогда не вернется. Второй вариант, естественно, много хуже, много трагичнее, но оба означают одно и то же: конец ожиданию и неопределенности, с которыми мы так сжились, что предпочли бы с ними не расставаться – чтобы у нас не отняли желание вставать утром или мысли, одолевающие перед сном, чтобы нас никуда не сдвигали с этой точки. “Если Томас вернется, мы опять будем вместе, – говорила я себе, но это было не столько трезвой мыслью, сколько ощущением, – и все снова будет как раньше, ничего не изменится, совершенно ничего; да, на сей раз он отсутствует дольше обычного, да, я ужасно страдаю, но на самом деле это лишь еще одна глава в нашей абсурдной жизни, в нашей жизни, состоящей из разлук и возвращений; очевидно, эта разлука будет дольше прежних, но наступит час, когда я не смогу отличить его нынешнее исчезновение от прочих, особенно если будущие тоже станут бесконечными, если станут растягиваться не на два-три месяца, а на полтора года, как теперь, и ведь неизвестно, на сколько еще оно растянется. Почти полтора года от него нет ни слова, но я ни о чем его не спрошу – так всегда было, и так всегда будет. А потом начнется новый период кажущейся нормальности, пока его снова не призовут и он снова не уедет. Наверное, лучше пусть будет так, как сейчас. Сейчас у меня есть мечта о будущем, которой я могу придать любую форму, словно будущее можно лепить по своему усмотрению. Я могу вообразить, что, вернувшись, он сразу объявит о своем уходе оттуда, скажет, что отлучка была такой долгой, так как он хотел на прощание выполнить сложное задание, но оно было последним, на какое он согласился; что он уже растратил лучшие годы своей жизни и ничто не может длиться вечно, что он хочет остановиться и дальше жить здесь; что он достаточно узнал о том мрачном и зловещем мире, в который большинство граждан никогда не отважатся ступить или хотя бы заглянуть. Я могу вообразить, как он признается, что устал и с него довольно, что то, что он делал сам и видел, как делают другие, слишком отвратительно, и он не желает и впредь сталкиваться лишь с ужасным, неприятным, подозрительным, жестоким и доводящим до отчаяния, не хочет вечно попадать в закоулки мира, где царят коварство и предательство. Вот такими мыслями я могу тешить себя до возвращения Томаса, потому что знаю: как только он вернется, эти фантазии улетучатся – их развеет инерция событий, иначе говоря привычка. “В любом случае Том душой и телом предан своему делу, так мне подсказывает шестое чувство, так мне это видится”, – сказал Джек, а Джек – отец Томаса и хорошо его знает, с куда более ранних времен, чем я. Томас вряд ли сможет отказаться от того, что сам выбрал, он, надо полагать, уже попал от этого в полную зависимость. И вот сейчас ему, вероятно, нужно быть не здесь, а в другом месте, перестать быть самим собой и стать кем-то другим или другими, и наверняка ему будет невыносимо навсегда превратиться в человека понятного и одинакового. “Когда его нет здесь, он про наше “здесь” забывает, мы перестаем для него существовать. Ты, я, его мать, даже дети – все мы перестаем для него существовать”, – и это тоже сказал Джек. Я не обманываю себя: он прав. Томасу нужно именно это: чтобы мы вообще исчезли, испарились на то время, когда пропадаем из его поля зрения, и больше того, из поля его воображения и памяти – совсем так же, как Хайд не помнит Джекила, а Джекил не помнит Хайда, или они вспоминают друг о друге лишь в момент перехода в иное состояние. Томас уйдет оттуда, только если его выпихнут насильно, спишут в отставку по причине непригодности, или если он спалится, или если из него выжмут все соки, или если ему это позволят Тупра, или Рересби, или тот, кто им командует, может, сам начальник секретных служб, начальник МИ-6; перед отъездом Томас сказал, что должен был – или должен будет – носить фамилию Фигерес, и, думаю, им всем меняют фамилии раз в несколько лет, наверное, чтобы они не рехнулись. Рано или поздно это случится – он им будет не нужен, и что тогда?
