Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо
А с Ксавьерой, как только миновала растерянность, — ей ведь и в голову не могло прийти, что она окажется в постели с женщиной, — она почувствовала себя в безопасности. В Ксавьере было больше чувственности, чем сексуальности, — и Северина прониклась мыслью, что встретила идеальную для себя партнершу.
С Ксавьерой была другая история. Прижавшись к своей возлюбленной, она как бы освобождалась от части самой себя и становилась другим человеком. С Севериной она была очаровательной, смешливой, ласковой и внимательной, сбросив шкурку вечно недовольной брюзги. Если бы соседи рассказали Северине, какой им видится Ксавьера — хамоватой злюкой и скупердяйкой, — она решила бы, что это шутка: ей-то Ксавьера дарила букеты, книги, интересовалась мельчайшими подробностями ее жизни, искрометно шутила и выглядела самой веселой и ненавязчивой подругой, какая только может быть, — если, конечно, не считать той пощечины.
На самом деле в объятиях Северины Ксавьера отдыхала от самой себя. Ей не очень нравилось, какой она стала: иногда она злилась за это на себя, чаще — на других, особенно на Ориона, который своей беспомощностью, беспечностью, патологической невнимательностью просто вынудил ее сделаться разумной, расчетливой, отвечать за них обоих. Его легкомыслие придавало ей тяжеловесности. Да-да, эта беспечная птичка заставила ее вжиться в новую роль. У нее не было выбора! Если бы она доверила ему дела, они оба уже оказались бы на улице или вообще умерли с голоду… И теперь она злилась на мужа, который заставил ее превратиться в злобную мачеху. К тому же, по какой-то нездоровой внутренней логике, чем осмотрительнее она становилась, тем он был бесстрашнее, чем больше она критиковала людей, тем больше он их расхваливал. Короче, каждый из них заставлял другого глубже погрязнуть в своих недостатках. И ей теперь уже ничего не нравилось в их совместной жизни: ни она сама, ни муж, но все же она пыталась ее сохранить. Зачем? Да просто по привычке. Из лени. Из корысти. Причины, которые какому-нибудь пылкому влюбленному показались бы мерзкими, но Ксавьере они представлялись очень даже убедительными.
— А ты знаешь, Северина, что я спец по части ядов?
— Ты?
Северина прыснула. С ее точки зрения, трудно было придумать более экстравагантное увлечение.
— А почему? Ты собиралась изучать химию?
— Нет.
— Медицину?
— Нет.
— Значит, фармакологию?
— Да нет, слушай, люди изучают эти профессии, когда хотят лечить других. А я собиралась убить. Убить Ориона.
— Ты шутишь, что ли?
— Успокойся, я не дошла до того, чтобы перейти к делу. Я как евнух в гареме: он знает, как это делается, но не может это сделать.
— Ты хотела убить Ориона?
— Сто раз! Тысячу раз! Мильон!
— Что же тебя удержало?
— Ну есть же у меня совесть. Но все равно каждый раз такое облегчение — убить хотя бы мысленно. Я представляла, как его тошнит, он задыхается, изо рта идет пена и он судорожно хватается за горло. Это надо прописать в Уголовном кодексе: лучшее средство профилактики убийства — богатое воображение.
— И теперь ты на себя злишься?
— Ну раз уж мне не удалось убить мужа, я ему изменяю.
— Мне не очень-то нравится то, что ты говоришь. Получается, что ты со мной только из-за него.
Ксавьера успокоила Северину, прижав к себе:
— А ты сама? Что ты чувствуешь к своему элегантному Франсуа-Максиму?
— Он же красивый, правда?
— Да, не могу не согласиться. Но при этом он такой безукоризненный: хорошо причесан, хорошо воспитан, хорошо откормлен, отлично одет, в отличной спортивной форме — даже как-то неловко.
— Вот забавно… на меня он производит точно такое же впечатление. Я всегда чувствовала себя рядом с ним пустым местом.
Вдруг Ксавьера вспомнила о времени и бросилась к своему мобильнику:
— Северина, мне надо бежать. Я записана к врачу.
— Что-то серьезное?
— Да нет, пустяки.
Северина помогла ей одеться, и это стало поводом к новым ласкам.
Ксавьера подошла к комоду, на котором лежала сумка из зернистой кожи цвета засахаренных каштанов:
— Какая прелесть!
И, не спросив разрешения, она схватила сумку, стала ею любоваться, потом открыла. Во внутреннем кармане лежала записка на желтой бумаге. Пораженная Ксавьера вытащила ее и прочла: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто». А снизу другим, незнакомым почерком было приписано: «Я тоже тебя люблю».
— Но…
— Это подарок от Франсуа-Максима.
— Северина, я от тебя получила такую же записку.
Побледнев, она развернулась к Северине, чтобы посмотреть на нее:
— У тебя все в двух экземплярах: и любовь, и записочки!
Северина возмутилась:
— Да я тебе клянусь, что не писала этого!
— Рассказывай!
— Я клянусь тебе, Ксавьера, здоровьем моих детей!
Ксавьера, остановившись перед такой горячностью, приняла ее уверения, тем более что в памяти у нее всплыли кое-какие детали. Кажется, она еще где-то видела такую желтую записку. Она сосредоточилась и вспомнила сразу две вещи: как Квентин Дантремон вытащил похожую бумажку, перед тем как нацарапал фразу, прилагавшуюся к той розе; и этот учитель философии, Том, как бишь его там, рассматривал такую записку, пока шел через площадь и проходил мимо ее лавки.
Она хотела было поделиться своими открытиями с Севериной, но сообразила, что у нее нет ни секунды.
Через десять минут Ксавьера уже была у своего гинеколога, доктора Плассара, окна которого выходили на авеню Лепутр, тенистую улицу, засаженную каштанами.
— Здравствуйте, Ксавьера, вы перезаписались на более раннюю дату — мы должны были увидеться через шесть месяцев. Что-то случилось?
— Обычное дело: у меня менопауза.
— Ну, в вашем возрасте это вполне возможно.
— У меня прекратились месячные, иногда я чувствую себя ужасно усталой и еще… как бы это сказать… соски очень чувствительные.
— Да, обычные симптомы. С мочеиспусканием трудности есть?
— Нет, все в порядке! А что, и такое бывает?
— Давайте я вас посмотрю.
В следующие пятнадцать минут она решила отстраниться от собственного тела как можно дальше; безразлично, с отсутствующим видом она дожидалась, пока врач не произведет осмотр и не возьмет все анализы, какие считает нужным.
Когда он попросил ее одеться и несколько минут подождать, она устроилась в кресле в приемной и задремала.
Вскоре доктор Плассар разбудил ее, пригласил снова зайти в кабинет и предложил сесть.
