Алексей Колышевский - МЖ. Роман-жизнь от первого лица
– Клаудия, а сколько это «немного больше»?
– Точно я сейчас сказать не смогу, но больше двадцати пяти миллионов. И часть из этих денег находится у его фонда в доверительном управлении. Вот эту самую часть Струков, как мне кажется, точнее, я просто в этом уверена, и собирается присвоить.
– И что ты предлагаешь?
– Я думаю, что мы сделаем так: ты будешь неподалеку, я переведу деньги туда, куда нужно нам, позвоню тебе на мобильный телефон, ты придешь, застрелишь его, и мы спокойно покинем его гостеприимное жилище. В доме, кроме него, живут еще три его наложницы, которые испепеляют меня взглядами, полными ненависти и животного страха оттого, что они боятся, как бы их господин не назначил меня любимой женой, а их бы не секвестрировал. Помимо этих сучек, есть еще шофер, исполняющий роль телохранителя, и приходящая прислуга. Все эти люди – местные. У Струкова, как он сам мне сказал, мечта поговорить хоть с кем-нибудь на родном языке.
– Твоя последняя фраза меня окрылила. А ты не видела, есть ли у шофера оружие?
– Явно он его не носит, но, очевидно, есть, а впрочем, я не знаю.
– Ты не можешь достать списки участников его фонда?
– Наверное, смогу, но зачем они тебе?
– Обязательно сделай это, милая моя девочка. Это очень важно. И вот каков мой план: в одиннадцать часов утра Струков должен будет поехать в одно известное мне место. Он будет отсутствовать около полутора часов. Ты должна будешь перевести деньги. И я прошу тебя не превышать цифры. Шестнадцать миллионов двести тысяч долларов должны уйти вот на этот счет для моего заказчика, девятьсот тысяч ты, как мы и договаривались, забираешь себе, а еще девятьсот тысяч ты переводишь мне, на мой счет в «Банк Москвы». Вот тебе реквизиты. Что касается всей остальной суммы, то пусть она остается там, где лежит. Это не наши деньги. Это деньги людей, связываться с которыми у меня нет ни малейшей охоты. Они получат свое после завершения необходимых юридических формальностей и не станут преследовать нас. А именно их преследования я боюсь по-настоящему.
– Марк, мне надо задать тебе два вопроса, и оба они настолько важные, что, с какого начать, для меня является мучительным вопросом.
– Тогда начни с первой буквы по алфавиту из первого слова каждого вопроса.
– Whence и what. He получается. Ну да ладно. Итак: откуда ты знаешь, что Струков куда-либо собирается уезжать? Что это за люди, которых так надо бояться?
– Клаудия, ты зря думаешь, что, готовя эту операцию, я заранее рассчитывал, что встречу тебя в самолете. Поэтому у меня был основной вариант, тот, который стал теперь запасным. Как раз благодаря ему я и знаю о многом, в том числе о передвижениях твоего клиента. И именно благодаря ему я знаю, что за люди доверили Струкову свои деньги. Знаю, кто они такие. И уверяю тебя, что лучше тебе об этом не знать. В моей стране слово «мафия» чужое и звучит несколько комично, но тебе-то, надеюсь, знаком истинный смысл этого слова?
– О, да, и в моей стране оно улыбок, а тем более смеха не вызывает. А что именно за мафия? Сицилийцы, колумбийцы, Аль Каида?
– «Гитлерюгенд». Это я так ее называю. По-немецки она называется «Kleine Spinne» – «паучок». А задолго до нашего времени называлась просто «Паук». Те, кто создавал ее, высшие нацисты, умерли, но пустили здесь, в Латинской Америке, прочные корни. Их место, их дело, их принципы и вера перешли к их детям, и именно они, их отпрыски, руководят сейчас множеством преступных промыслов на этом материке. Струков имел несчастье привлечь их внимание своими аферами с созданием финансовой пирамиды, и они, что называется, на бандитском жаргоне, «прикрутили» его. Заставили взять деньги и выплачивать с них высокие дивиденды, ничего не предлагая взамен несчастным вкладчикам. Денег на всех не хватает, и пирамида начинает рушиться, задолго до срока, который предполагал Струков. Исход для него ясен: или он умирает от пули наемного убийцы, посланного потомками фашистов, или он ударяется в бега, надеясь, что его не найдут, хотя это довольно смешно, ведь не собирается же он улететь с Земли, а по-другому от этих людей не спрячешься, они где угодно достанут. Есть еще и третий вариант, который он никак не мог предусмотреть, – это мы с тобой. И давай-ка действовать в соответствии с ним. Ты позвонишь мне, как только Струков покинет виллу, договорились?
– Да.
– Ты немедленно переведешь деньги на офшорные счета и на мой счет в Москве, так?
– Конечно, Марк.
– Ты не станешь заниматься самодеятельностью и переведешь только то, что положено нам и моему клиенту, а фашистам оставишь их фашистское, хорошо?
– Да, я согласна. Но как ты?..
– Остальное – не твоя забота. Просто приготовься к тому, что тебе предстоит просмотреть рекламный ролик к фильму Тарантино. Займешь свое место в зрительном зале и проводишь Струкова в последний путь. Ведь ты не сентиментальна?
– Вовсе нет.
– А вот я как раз чертовски сентиментален.
– Марк, это отличительная черта всех настоящих злодеев. Разве ты не знал?
– Смешно. Знал, разумеется. Не считаю себя злодеем. Нам пора расстаться ненадолго. Увидимся, как я надеюсь, очень скоро, береги себя.
– Ты тоже. Я сразу позвоню.
– Да, не забудь. От этого звонка все и зависит, и в том числе твой скромный домик в Мартиналле.
– Удачи, ковбой.
– Удачи, ковбойша.
Театр одного актера и портрет Бормана
На раме велосипеда, как когда-то в далекой пионерской юности, я довез свою женщину в белом до границы парка, махнул ей рукой на прощанье и, не оборачиваясь, покатил добывать пистолет.
Интересно, я когда-нибудь научусь хладнокровно совершать преступления? Или вот так, до самого конца, который обязательно когда-нибудь наступит, а хотелось бы, чтобы не скоро, мои конечности будут холодеть, на лбу появляться холодная испарина, а мочевой пузырь пугать протечкой? Что такое, в самом деле? Трусишка Марк, который никак не превратится в отморозка. Причем страшно перед тем, как что-то должно произойти. Страшно представить себе, что ты это должен сделать. Но вот гаснут большие люстры, зрители стихают, осветитель добавляет свет, и на сцену, в полном, если так можно выразиться, антураже, выхожу я. Весь свет концентрируется на мне. Я – одно яркое пятно посреди обитаемой темноты. Руки сложены на груди, крест-накрест, как после причастия. Голова опущена вниз. Вот она поднимается. Крупный план. Глаза. В них стоят слезы. Губы. Они шевелятся. Никто не может расслышать то, что я говорю. Потому, что никто не видит, как я протянул руку к двери маленького флигеля, в парке алюминиевого цветка. Никто не видит, как дверь открывает заспанный человек в сине-белой униформе. Никто не видит, как я нажимаю кнопку на маленьком цилиндре, из него вылетает иголка, и мы молча смотрим друг на друга. Одна секунда, две, две с половиной секунды. Падай, родной, ты должен упасть. Ты должен упасть, для того чтобы жить. Не заставляй меня делать то, чего я не хочу делать. Мне не нужна твоя жизнь, зато она нужна тебе. Падай! Вот так. Хорошо. Я поддержу тебя, аккуратно уложу твое обмякшее тело на пол. Заботливо подложу под голову толстую книгу с твоего стола, чтобы у тебя не запал язык и воздух продолжал поступать в твои легкие. Только живи и дай возможность умереть другому. Дышишь? Пульс слабый, но он есть и не собирается пропадать. У тебя все будет хорошо. Очень надеюсь, что ты не сообщишь полиции о внешнем виде вырубившего тебя крепыша в капюшоне, надвинутом на глаза, и с жидкой бородкой. Тогда, по этим приметам, схватят какого-нибудь другого, невиновного человека. Воистину одиноким преступление не бывает. За ним, словно хвост кометы, тянутся другие мерзости в виде отягчающих обстоятельств, но пускай у тебя все будет славно и то, что случилось с тобой ранним октябрьским утром, станет самой большой твоей неприятностью в жизни. Может быть, тогда в этой стране перестанут вооружать охранников или, по крайней мере, научат их не открывать дверь черт знает кому, уповая на пистолет, убранный в застегнутую кобуру. Кобуру я оставляю тебе, а вот пистолет и запасную обойму я забираю себе. Больше ты их никогда не увидишь. Ну, вот и все, я закончил играть свою прелюдию к спектаклю. Как? Никто ничего не видел? Все смотрели в глаза, наполненные слезами, а в это время в темноте происходило все самое важное? А зачем уделять такое пристальное внимание чужим слезам? Лучше смотреть по сторонам и не расслабляться. Сильные эмоции – это лучший отвлекающий маневр. Пока вы с неприличным любопытством рассуждали о причине, которая могла бы побудить такого хорошего актера, как я, заплакать, я подготовил все для будущих актов моей драмы. Сейчас сцена осветится, на ней появится перекресток Avenida Felgueroa Alcorta и Salguero. Возле него огромное здание торгового центра Carrefour и автомобильная стоянка. Со стороны Coronado выезжает черный, как безлунная ночь, седьмой «BMW» с непроницаемой тонировкой. Двумя минутами ранее в кармане моих спортивных брюк раздается телефонная трель:
