Алексей Моторов - Преступление доктора Паровозова
Напрасно Игорек старается. Все, что можно, из нее уже выдоил Макс Грищенко.
Макс Грищенко был аспирантом. Но не бледным худосочным очкариком, как их часто представляют, а аспирантом новой формации. Наглым, толстым, кудрявым, розовощеким. На откормленной ряшке бегали маленькие хитрые глазки. Голосок у такого бугая был неожиданно высокий, даже писклявый. Говорил он всегда о чем угодно, но только не о медицине. В основном о деньгах, называя их цыганским словом «лавэ».
Два-три раза в месяц Макс закладывал в отделение состоятельных людей, про которых всем сообщал, что это его родственники. Можно было искренне порадоваться за Грищенко, у которого в родственниках были представители всех братских народов бывшего СССР. Недавно лежал владелец частной аптеки Коган с аденомой, в начале сентября хлопкороб Махмудов с орхитом, а до этого главный бухгалтер банка Саакян с поликистозом.
На прошлой неделе, отдежурив в приемном покое, он положил в мою палату Нану Беридзе с камнем в лоханке. Ничего там острого не было, как не было ни московской прописки, ни российского гражданства, но Макс так жалобно просил у заведующего женским отделением Петровского за свою любимую тетю Нану, что тот не отказал.
— Константин Станиславович, тетя моя, буквально на ее руках вырос, не откажите! И еще одна просьбочка к вам! Прооперируйте ее лично! Ведь сами понимаете, родная кровь!
Халтурить начал Макс. Разница в возрасте между ним и его тетей была всего три года. Как она, интересно, его вырастила, да еще буквально на своих руках? Грищенко наверняка и тогда был мальчонкой плотным, замучишься таскать такого. Кроме того, она почти не знала русского языка. В качестве переводчика выступал ее муж, серьезный мужчина в дорогих костюмах. На прошлой неделе мы с Петровским ее прооперировали.
Вернее сказать, оперировал Петровский, а я был ассистентом. Помогать Петровскому уже само по себе почетно. Константин Станиславович оперировал так, что закачаешься. И если Маленков как хирург напоминал скульптора, то Петровский — ювелира. Движения его были деликатными, почти нежными, швы тончайшими, а разрезы такими, что потом почти и не кровило.
Во время операции все было по плану, мы достали камень, уже ушли из раны, Петровский сам зашивал кожу, как тут, прикрывая морду маской, забежал Макс Грищенко и поинтересовался:
— Как тут у нас дела?
За одно это снисходительное «у нас» можно было с ходу получить в пятак или быть посланным на хер. Так мог спросить в лучшем случае Елисей Борисович, но уж не какой-то там аспирант. Тем более у Петровского. Но Константин Станиславович был тишайшим человеком и стал подробно рассказывать Максу о ходе операции. Я скрипел зубами и вязал узлы.
Макс, не дослушав, перебил:
— Камень-то где?
Петровский показал глазами на операционный столик, где на краю, завернутый в салфетку, лежал камень. Грищенко моментально, как хищная птица, схватил салфетку и, семеня короткими толстыми ножками, почесал на выход.
— Макс! — крикнул я ему в спину, и, несмотря на маску, получилось даже громче, чем нужно. — Положи, где взял!
Тот немного дернул головой и лишь прибавил ходу. Через секунду хлопнула дверь.
— Не отвлекаемся! — спокойно произнес Петровский. — Шьем!
— Леха! Тут такое представление было! — сообщил мне во время перекура Херсонский. — Не успели вы с Петровским в операционную зайти, как целый табор родственников этой Наны набежал, человек десять! Похоже, их Грищенко сам вызвал. Столпились у операционной, молятся, перешептываются. Через какое-то время Макс появляется, они все к нему бросились, а он им с важным видом объявляет: «Не волнуйтесь, все будет нормально, сейчас меня вызвали на самый сложный этап операции — извлечение камня!» А они давай его крестить, причитать! Он серьезное лицо сделал и в операционную отправился, через полчаса выходит, камень на ладони держит, улыбается! Тут эти грузины как завопят, заплачут, некоторые на колени упали и ну ему руки целовать!
Да. Красиво разводит, нечего сказать. Значит, он еще полчаса в предбаннике торчал, как в засаде, имитировал для родственников кипучую деятельность. Вот только забирать камень и предъявлять родне — перебор. И пользоваться тем, что Петровский рыла за это не начистит и промолчит, — свинство вдвойне.
Потому что камень из почки, как, впрочем, и любое инородное тело, — трофей того, кто оперирует. И показывать его родственникам и больному лишь он и имеет право. Ладно, пусть Грищенко тех, с кого дерет деньги, не лечит, даже в палату не заходит, торчит у себя в аспирантской, зато перед выпиской всегда появляется. Но это уже слишком. Этого нельзя так оставлять.
Я его отловил на следующий день у крыльца, шел на консультацию, а тут как раз Грищенко. Он, кряхтя, вылезал из новой «девятки», которую приобрел лишь недавно. Между аптекарем Коганом и бухгалтером Саакяном.
— Макс, спросить тебя хотел, — остановил я его жестом, — а у Маленкова ты бы так же камень со столика забрал?
Петрович за такое затолкал бы ему этот камень через уретру до самых гланд.
— А тебе не все равно? — с блатной интонацией запел Макс своим фальцетом. — Хочешь, чтобы лавэ шуршало? Так кто тебе не дает? Москва большая! Иди, шустри!
— Мне, Грищенко, довелось на кладбище работать, — взяв его за пуговицу, сказал я. — Рассказать, как там с такими крысенышами шустрыми поступают? Их бутербродом хоронят. Знаешь, что такое бутерброд? Это когда могилку с ночи готовят, делают чуть поглубже и на дно дохлого крысеныша укладывают, земелькой присыпают. А уже с утра сверху гроб со вторым покойником. Тут, конечно, не кладбище, но крыс нигде не жалуют. Ты это запомни.
Он сразу стал маленьким, даже худеньким, и так молча, бочком-бочком в дверь прошмыгнул. Показалось, что и воздух испортил. Действительно, шустрый парень, далеко пойдет. Не удивлюсь, если лет через пятнадцать большой пост занимать будет.
А на кладбище я и правда работал.
Кладбищенский негр
Нет, сначала я и не думал ни о каком кладбище. Я пошел работать в театральный журнал. Сразу после Нового года встретил Гришку Милославского у метро, он мне и предложил.
С самим Гришкой мы познакомились в Театре на Таганке, причем не на спектакле, а на собрании. Шла весна восемьдесят девятого, самый разгар горбачевской перестройки. Уже погромыхивало на окраинах, уже случился Сумгаит, но, опьяненный книгами, надеждой и воздухом свободы, народ поверил, что наконец-то он сам может творить историю. И к объявленному Съезду народных депутатов подошел ответственно и неравнодушно, чего власти, как оказалось, совсем не ожидали.
