Александр Новиков - Записки уголовного барда
Процедура ускоряется не намного.
– По одному, блядь, ко мне! Приседаем, ебана в рот, три раза! Ягодицы раздвинуть! Пасть раскрыть, блядь, язык к небу! После этого быстро одеваться и – к другой стене! Пошли!
Я в середине очереди. Спешить на обыск к такому начальнику конвоя не очень хочется. Смотрю за процедурой. Арестантов много, времени в обрез, поэтому в стороне начинают шмонать еще двое конвойных. Эти – не так злобно и дотошно, поэтому пытаюсь попасть к ним.
– Эй, длинный, а ты хуля там, блядь, ебана в рот, мнешься, давай иди сюда!
– Я не мнусь, а дожидаюсь очереди, – зло огрызаюсь я.
– Ах, блядь, очереди?!. А ну давай в сторону, шмотье на отдельный стол! – заорал он диким голосом, посинев от натуги.
Все обернулись.
– Ты, Новиков, не выебывайся, делай, что говорят, – раздается из-за спины голос майора с повязкой.
Голышом иду к отдельной лавке. Бросаю вещи. Со злобной мордой подлетает Зас.
– Я сейчас, блядь, рапорт напишу, что шмон задерживаешь, получишь, ебана в глаз, пятнадцать суток! Присядай три раза!
Выполняю команду.
– Рот открыть!
Открываю рот.
– Хуля ты его там наверху открываешь, мне снизу ни хуя не видно! Присядь!
Вопящее существо ростом чуть выше моего пупа, поэтому ему не видно. Приседаю. Вокруг вертится собака.
– Кругом! Одевайся!
Грузят по воронкам, поехали. Слава богу, начальник конвоя в другой машине. Закуриваем сигарету, пускаем по кругу. В кузове темно.
– Ты смотри, сука, доебался как до человека… – начинает кто-то разговор.
– Этого пидора на воле сколько раз уже пытались замочить. Никак не могут – везучий, падла.
Обитателей и попутчиков сегодняшнего рейса развозят по судам. Меня – на допрос в управление. Целый день – для протокола. Обещают со следующей недели никуда не возить, допрашивать в тюрьме.
– Буду теперь часто ходить в гости, – прощается следователь Онищенко.
– Милости просим.
Весь день ничего нового. Вечером возвращаюсь в тюрьму уже в другой компании. Кому-то дали срок, у кого-то отложилось до завтра. Народ обсуждает приговоры и думает, как при таком конвое пронести в камеры еду и сигареты. У меня ничего нет, поэтому иду спокойно. Думаю о том, что пусть допросы хоть каждый день, но без таких вот выездов.
Опять сортируют по камерам. Стоим вдоль стены, ждем переклички. Вбегает майор.
– Всем в сторону! Отошли к стене!
Повернувшись, орет кому-то:
– Заносите!
В двери протискиваются двое рядовых с носилками. На них сидит, держась руками за коленки, мужик с «пересиженным лицом» в полосатой робе. Штаны высоко закатаны. От колен до щиколоток– бинты с кровавыми пятнами. Проносят мимо нас и ставят перед выходом из корпуса. «Полосатик», глядя перед собой, монотонно, хриплым голосом материт все на свете и качается взад– вперед, хватаясь за щиколотки.
– Прострелили копыта, суки ебаные… петухи кашкарские… м-м-м…
Конвойные молча стоят рядом.
Между стоящими у стенки шепот:
– В побег, что ли, шел?
– У нас подстрелили или привезли?
– Наверное, где-то на этапе.
Полосатик поворачивается к нам одной головой.
– Ну что, желторотики, смотрите, полосатой робы не видели? Подогрейте хоть децл – на больничку везут.
Народ зашарил по котомкам, доставая кто что может.
Конвойный останавливает:
– Белиско не падхады!
Полосатик задирает голову на конвоира.
– Хуля ты, чурка ебаный, – «не падхады!» Поднеси тогда сам к мужикам. Люди подогреть хотят, а ты… Ни хуя, что копыта заломаны, сейчас вскочу, нос тебе, сука, откушу! Поднеси, поднеси, пару пачек-то дам.
Конвойные озираются. Майора нет.
– Па аднаму падхады, толка быстра!
В носилки летят сигареты, конфеты, спички.
– Благодарю…
Полосатик выбирает несколько пачек с фильтром и сует солдатам. Те спешно прячут по карманам и за пазухой.
Любопытные пытаются задавать вопросы: откуда?., что случилось?., куда везут?.. Через длинную паузу всего один ответ:
– Эх, мужики… Зря вы, бля буду, сюда заехали. На хуй она вам эта тюрьма!
Выходят еще несколько солдат. Открывают дверь, конвойные хватают носилки. Пошли.
– Благодарю, мужики, – грустно и хрипло урчит полосатик. – Давай, начальник, кантуй, в натуре, помягче – не дрова везешь…
Всех быстро разводят по «отстойникам». Остаюсь один – мой «стакан» занят. Ищут куда меня определить. Сидеть придется до вечерней проверки – это часа четыре– пять.
Какой-то старшина спрашивает у майора:
– Куда этого?
Тот перебирает папки с личными делами.
– Закрой пока в «девятку». Сейчас этап отправим, что-нибудь освободится.
– Может, в общую?
– В общую нельзя – в деле предписание.
Ведут куда-то дальше. Коридорный с силой открывает дверь, хлопая ею себе по груди. Камеры ему не видно.
– Заходи быстро.
Шарахает дверью мне в спину, вбивая внутрь. От представшей картины на миг теряю дар речи. Вонючая, сырая, дымная душегубка. Напротив двери, на возвышении, гальюн. На полу не то вода, не то моча. В камере четыре полосатика. Двое сидят на лавке в глубине. Один стоит на четвереньках со спущенными штанами, упершись одной рукой в возвышение, другой рукой держит пол буханки хлеба и, отрывая кусками, жадно ест. Глотает, почти не жуя. Сзади к нему пристроился четвертый. Больше всего шокирует не это. А то, что ест, не обращая ни на что ни малейшего внимания. С хлопком двери он поднимает на меня глаза и задирает рожу мертвенно-бледного цвета, всю в синяках. Сам худой, как скелет. Тот, что сзади, бьет его по хребту. Опущенный вскакивает, натягивая полосатые штаны. Его качает, он неестественно оборачивается вокруг себя, падает и отползает под лавку.
– Здорово, мужики.
– Вот ни хуя себе!.. – ржут двое в углу. – Ты как сюда попал, парень?
Поворачивается к соседу и уже серьезно говорит:
– Нет, ты посмотри… В натуре, на этой тюрьме все перееблось – первоходов к полосатым сажают!
– В натуре, бля буду…
– Щас очухаются, прибегут за тобой – попкарь, по ходу, хаты перепутал. Присаживайся, покури. Ну-ка, Зинка, прижми копыта!
Присаживаюсь рядом. Прямо подо мной, под лавкой, опущенный «Зинка». Лежа на боку, доедает хлеб, держа крепко двумя руками. На вид ему лет пятьдесят.
– За пайку чего хошь изладит, – тычет пальцем вниз мой сосед по лавке и с силой бьет пяткой Зинку в лицо.
Закуриваю, пытаюсь понять, почему запихнули сюда. Выяснять нельзя, выходить нельзя, виду подавать тоже.
– Как зовут?
– Александр.
– Кем по жизни на воле был?
– Музыкант.
– За что попал?
– За песни.
– Ты не Новиков?
– Новиков.
– Вот, ни хуя себе! Вот, в натуре, земля – матушка тесная!
На душе становится легче.
