Олег Красин - Странники
– Когда планируешь подъехать?
– Закончу наводить марафет и буду на месте. А что случилось?
– Вечером на Ярославский вокзал приезжает Бердюгин. Его надо задержать.
– Бердюгина?
– Ах да, ты же ничего не знаешь. Бердюгин это человек, связанный с чеченцами. Он подставил всех наших ребят, в том числе и твоего Сашу Цыганкова. На его совести их гибель.
– Вот сука! Кто бы мог подумать? Он же оперативник, опытный офицер, был в Чечне… А что с Сергеем Забелиным, как он?
– Длинный разговор, не по телефону. Подъедешь, все расскажу. Но сначала надо будет провести захват предателя. С оперативно-поисковым Управлением я уже связался. На всякий случай будет еще группа спецназа.
– А может мне взять своих ребят, из отдела?
– Давай без самодеятельности! Есть порядок и будем его придерживаться. В противном случае, Николай Поликарпович, не сносить нам головы. И так проколов много!
– Понятно! Сейчас подъеду.
Фирменный поезд "Уральск-Москва" – Ярославский вокзал, 27 апреля, 19.35
Вторую ночь, уже подъезжая к Москве, Бердюгин провел без сна. Он проваливался в короткое, неглубокое забытье и тут же просыпался. Однако заснуть по-настоящему, так, чтобы отдохнуло тело, никак не удавалось. Он думал все это время о себе, Забелине, о последней операции.
Горькое чувство вины, совершенной ошибки, вдруг охватило его. Перед ним промелькнула вся его жизнь – бесконечно пустая, глупая, бесполезная жизнь бесполезного человека.
Он тот, кто предал. Человек, предавший всех. Это звучит как название шпионского детектива или боевика. Но ему не смешно!
Он думал, что Родина, друзья, семья – дело наживное, достаточно иметь лишь много денег. Но жизнь не весы менялы: десять грамм любви стоит столько-то, десять килограмм чести столько-то. Нельзя прийти, как в автосалон за машиной и выбрать себе жизнь в зависимости от полноты кошелька.
Поезд постепенно втягивался в предместья Москвы. Люберцы. Показались многоэтажные высотки, улицы, освещенные огнями и забитые машинами, снующий по тротуару народ. Это была Москва с её суетой и вечным движением. Солнце уже село, но желтый свет фонарей без труда пробивался в купе, отсвечиваясь в зеркале двери. Бердюгин не зажигал свет, ехал в полумраке.
Пришедшие в голову мысли растревожили его, и он вновь налил в стакан коньяк из почти пустой бутылки.
Итак, он ничего не достиг, ничего не добился, не стал тем, кем хотел. Он превратился только в жалкого человека, достойного сожаления. Предатель, который никому не нужен.
Парадокс состоял в том, что он не мог найти даже жалости в душе к самому себе. Как он дошел до такой жизни? Почему? Эти вопросы не давали ему покоя, и он не мог на них ответить.
Его жизнь не была чем-то особенным – особенно плохой или особенно хорошей. Рос он средней семье: папа инженер, мама преподаватель в техникуме. Все как у всех. Был октябренком, пионером, комсомольцем. Ничем не выбивался из общего ряда замечательных советских детей, из которых система готовила будущих строителей коммунизма.
Однако жизнь показывала ему, что не все так благополучно, как рисовала официальная пропаганда, не все вокруг розово и прекрасно. Оказывается, даже в их бесклассовом обществе, давно уничтожившем частный капитал, есть богатые и бедные. Расслоение, правда, не такое явное, резко бросающееся в глаза, как сейчас, но все-таки оно было.
Тогда, в далеком прошлом, в голове Бердюгина начали появляться вопросы. Почему торгаши, партийные бонзы и вся шушера, крутящаяся вокруг них, могут себе позволить иметь то, что называлось в советские времена дефицитом: хрусталь, ковры, подписные издания, продуктовые наборы. А он, в сущности, такой же гражданин, как и они, не может? Хотя те же партийные чиновники и называли его "товарищ", словно они на равной ноге, на самом деле он никогда не был им "товарищем".
Он был партийной единицей среди миллионов таких же единиц, своевременно уплачивающих партвзносы. Единица, которая никогда не попадет в цековский санаторий или получит партийный паек из закрытого спецраспределителя.
Постепенно в его душе стали стираться грани справедливости. Правда и неправда оказались трудноотличимы, слились в некоем симбиозе, и препарировать это соитие оказалось труднее, чем отделить сиамских близнецов.
Он начал делать такие поступки, которые потом оправдывал в собственных глазах, и ему не было стыдно. А чего стыдится, если люди на чьем жизненном примере их воспитывали, поступали также, а то и хуже? Вот фронтовик Щелоков – министр внутренних дел. Фронтовики в глазах Бердюгина были люди святые, не щадившие своей жизни за Родину. Но вдруг про Щелокова начали рассказывать разные истории, одна хуже другой: взятки, убийства… Иные известные люди были не лучше. Оказывается, маршалы Жукова эшелонами отправляли награбленное добро в СССР, особо не стесняясь своих солдат, с кем вместе прошли дороги войны. Видимо, считали, что компенсировать военные разрушения в стране, в первую очередь, должны им.
Если эти люди оказались совсем не иконами, то почему Бердюгин должен быть святее папы Римского? Что позволено им, то позволено и ему. Нет, он никого не грабил, не воровал у государства, но моральные принципы, которыми руководствовался порядочную часть жизни, оказались размыты, словно непрочная земляная дамба бурными речными водами. Эта эрозия совести и привела к тому, что он перестал считать Родину Родиной, а друзей – друзьями.
Взяв бутылку коньяка, Бердюгин вылил последние капли, которых набралось ровно полрюмки. Он выпил, но ничего не почувствовал, хотя и выпил целую бутылку. Коньяк его не разобрал, будто кто-то разбавил водой. На этикетке стояла марка известного армянского коньяка "Ной".
"Странно – подумал он, – или я слишком пьян, или слишком трезв, чтобы что-то чувствовать. Почему молчат о Забелине? Теракт уже должен был состояться. Но шума нет".
Его взгляд скользнул по переключателю громкости в динамике поездного радио. Он вспомнил, что в поездах новости не передают – только музыку. "Как же там все прошло? Чеченцы не должны подвести, – продолжали вяло течь мысли в голове Бердюгина, – операция спланирована с учетом малейших неожиданностей. Да их и не может быть! Светка тоже не подведет. Она здорово помогла в Ростове".
Он подумал о Третьяковой.
Она была послушной в его руках. Выполняла все приказы. Женщины, если они влюблены, вообще готовы на все и Света не была исключением. Её было немного жалко. Но ничего, с теми деньгами, которые теперь есть у него, он найдет себе кучу девушек – это без проблем. Бердюгин снова посмотрел на радио. Как же все-таки узнать про теракт в Уральске?
Дверь купе открылась, осветив пустые полки светом из коридора.
– Скоро Москва, минут через двадцать. Не забудьте собрать вещи! – предупредил проводник.
– Послушайте, – спросил его Бердюгин, – как там, ничего не слышно?
– Где? – не понял проводник.
– По радио ничего не передают?
– У меня нет радио, это только в вагоне бригадира. А что должны передать?
– Да так, просто. Скучно у вас, никаких новостей.
– Сейчас приедете в белокаменную, там новостей всегда много.
– Это точно!
Повернувшись к окну, Бердюгин обнаружил, что уже проехали МКАД. Поезд, с глухим стуком колес на стыках рельс, лязгая буферами вагоном, медленно приближался к центру, к Ярославскому вокзалу.
Он представил, что ему надо сделать в самое ближайшее время.
Сразу по приезду, надо будет поехать домой, привести себя в порядок. Потом – на работу. Он доложит Васильеву о предательстве Забелина, узнает последние новости о жертвах и разрушениях в результате падения самолета на АЭС. По его прикидкам должно погибнуть не менее ста человек. Это если самолет просто разобьется, не врезавшись в склад с ядерными отходами. А если врезался, то сейчас к этим жертвам прибавятся еще и жители Уральска. Там должна быть объявлена эвакуация.
В любом случае это новость первоочередная, наверняка, её уже обсуждают все мировые информагентства.
В Уральске, если рассматривать их действия с позиции службы, они отработали из рук вон плохо. Провалы везде: не смогли выявить предателя, допустили теракт на АЭС, вызвавший мощный мировой резонанс. Но гнева Васильева он не боялся. Генерал после всего случившегося недолго усидит на месте. Вероятнее всего, что его вместе с заместителем Новиковым понизят в должности, а то и отправят в отставку. Сам же Бердюгин через несколько дней, после того, как уляжется шумиха, рванет в отпуск за границу и больше сюда не вернется.
Внезапно в груди заныло сердце. Бердюгин спустил галстук, расстегнул ворот рубашки. Взгляд не фиксируясь ни на чем, скользнул по окну. Уже показались технические пристройки Ярославского вокзала, депо, локомотивы, стоявшие вереницей на путях.
Отчего же все-таки ему было не по себе? Глупо! Нет смысла переживать – он все сделал правильно, без ошибок. Или нет?
